Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки - Анатолий Павлович Злобин

глупо, и тогда Рожков спросил, что в голову пришло, лишь бы последнее слово за ним осталось. — А в какой вы технике работаете: масло или гуашь?

Сергей Мартынов ничего не ответил. Свесив голову на грудь, притулившись к столу, он беззвучно спал. Олег Поваренко печально играл «Амурские волны».

8

ВЕРНИСАЖ В ПОЛОВИНЕ ШЕСТОГО

Здесь следует рассказать, отчего произошла потасовка между Павлом Юмашевым и Григорием Степановым, так как потом не будет ни времени, ни места.

За столом они оказались рядом, спиной к залу. Степанов похвалялся своим садом, кроликами, нутриями. А потом и говорит, понизив при этом голос.

— Бункер сделал.

— Какой бункер? — не понял Павел Юмашев. — Немецкий? Зачем тебе?

— Скажешь тоже: немецкий. Бетонный бункер, современный — на глубине. С автономной системой водоснабжения.

Юмашев удивился еще более.

— Ты даешь, старик. Зачем тебе все это?

— Ты что, младенец? — горячо вышептывал Григорий Иванович. — Слышал, Аркадий Миронович говорил: два часа и нет цивилизации. Если термояд взойдет. Вот и говорю тебе: жаль будет. Такой бункер отгрохал.

— Кого жалеешь-то? Себя пожалей, — похоже, Павел Юмашев в самом деле не до конца понимал.

— Себя и жалею. Семь лет бункер строил, корпел, за материалы переплачивал. А ну как зря? Жаль будет, коль не пригодится.

Тут наш доблестный разведчик и летописец понял все окончательно, а поняв, без промедления бросился на Степанова. Они покатились по полу. Дальнейшее известно. Павел Юмашев, разумеется, стоял на своем: прибить его мало, куркуля несчастного, о ядерной войне мечтает. Григорий Степанов, разумеется, начисто все отрицал, никакого бункера у него нет, этот парень напился и начал его задирать, и потому все это есть клевета на советского человека.

Словом, дознание зашло в тупик — было или не было?

Их заставили примириться, Аркадий Миронович настоял. Павел Юмашев, сгорая со стыда, протянул единственную руку любителю атомной войны. Григорий Иванович как бы нехотя пожал ее.

Инцидент был закрыт. Это произошло уже на пути в мастерскую, куда мы двинулись всей гурьбой из бара. На реке разворачивался белый теплоход. Его гудок низко плыл над городом. Идти, и правда, не пришлось долго. Обогнули старинную церквушку, устремленную в небесные выси, свернули в тихий переулок, в конце которого просвечивала вода затона, чуть под горку, мимо игрушечных деревянных домиков, налево во двор — и вот она, мастерская, в потемневшем кирпичном сарае, с двумя окошками.

Сергей Мартынов шагал впереди в сосредоточенном молчании — и не оборачивался. Аркадий Миронович о чем-то спросил его. Мартынов только буркнул в ответ, что-то вроде: о чем говорить, сейчас все увидите. Задние растянулись вдоль переулка.

Дверь в мастерскую была открыта. Босоногая жена Мартынова Клавдия Васильевна торопливо домывала пол, а увидев нас, положила мокрые тряпки перед дверью.

— Прошу, — сказал Сергей Мартынов и остановился, пропуская вперед полковника Шургина и Аркадия Сычева.

Мастерская оказалась довольно просторной, мы постепенно втягивались в дверь — всем хватало места. На улице ложились первые предсумеречные волны, в мастерской и подавно было тускло. Пришлось зажечь верхний свет, что и сделал Сергей Мартынов.

Клавдия Васильевна стояла у дверей, говоря по очереди всем вошедшим:

— Здрасте. Здрасте.

И подавала каждому ладонь лопаткой.

Мы входили с осторожностью. Многие вообще впервые оказались в таком святилище — мастерской художника. Но ничего необычного здесь не было. Деревенский стол из досок, несколько стульев, в углу скособоченный мольберт.

Где же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка.

Войдя в мастерскую, Сергей Мартынов несколько оживился и принялся озабоченно расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших на веревке, как висит белье во дворе, провисая под собственной тяжестью. Полковника Шургина переместил чуть правее, Аркадия Сычева передвинул во второй ряд. Повернулся к Юмашеву.

— Стань левее, ближе к насыпи.

Так и сказал.

Эти непонятные перемещения, а в еще большей степени белые, в пятнах краски, простыни, колышащиеся от движения воздуха, создавали в мастерской ощущение настороженного ожидания.

В этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к стремянке и открутил веревку, намотанную на гвоздь на уровне его плеча. Простыни заколебались. Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим шорохом косо опадали на пол.

— Может, краска не везде просохла, — сказал Сергей Мартынов в наступившей тишине вслед упавшим простыням.

И картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это думалось, когда на стене висели три простыни. Мартынов оправил упавшие простыни и стало видно, что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы двух, чтобы закрыть картину. Словом, мы приготовились увидеть картину во всю стену, когда входишь в седьмой зал и видишь перед собой от пола до потолка «Явление Христа народу» и сразу понимаешь: это вещь.

И потом. На что обращает внимание зритель в первую очередь? Ну, конечно на раму. У всемирного шедевра и рама должна быть выдающейся младенцу ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской.

Теперь можно обратить основное внимание на содержание того, что было внутри розового бордюрчика. Сомнений нет — тема военная. Снежное поле клубилось от разрывов, и солдаты идут цепью в атаку по снежному полю, штурмуя насыпь железной дороги. Вдалеке что-то горело, черный дым поднимался до неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому