Пророк - Дмитрий Шидловский

— Это ты тоже видел?

— Нет... Это уже мой опыт. И это как раз то, что хорошо понял Гоюн.

— Гоюн? Он что, тоже видел будущее?

— Возможно.

— Но ведь он другой, совсем другой.

— Он стал другим. Представь себе, человек видит, что цивилизация зашла в тупик. Он видит несправедливость и понимает, как можно все изменить. Он идет со своей проповедью к людям — и его осмеивают. Он понимает, что словами ничего не изменить. И он начинает действовать. Лучший способ заставить людей мыслить по-иному — это ввергнуть их в пучину хаоса. Вывод прост. Надо сыграть на чувствах недовольных и организовать международный конфликт, нечто вроде мировой революции обиженных. Это просто, ведь каждый человек чувствует себя кем-то несправедливо обиженным. Надо только суметь сыграть на струнках, а мастер это умеет. И вот проходит немного времени, а уже мир погружается в хаос.

— Но ведь это глупо — раздувать мировой пожар, чтобы утвердить царство всеобщей любви!

— Это бесчеловечно, но очень неглупо. Человек всегда идет от противного. После многих лет мира он хочет войны, но на исходе войны мечтает о вечном мире. В богатстве он не ценит свое состояние, но в бедности мечтает о богатстве. После озлобления приходит время покоя.

— Но ведь такое было уже не раз! Никогда после войн и революций не наступало царство всеобщей любви.

— Наверное, Гоюн верит в свою судьбу. Думает, что на волне всеобщего хаоса сможет убедить людей одуматься и повести их за собой. Вот только он ошибается, как ошибались все революционеры. Он думает, что старая бюрократическая машина, церковь и ханжеская мораль не дают людям увидеть мир по-новому и сковывают их свободу. Он не понимает, что люди все это придумали как раз для того, чтобы отгородиться от надоедливых пророков и идеалистов. Это не тюремные стены, а крепостные, и люди за ними вовсе не чувствуют себя заключенными. Им мнится, что они — гарнизон, мужественно отражающий натиск хаоса. Чтобы открыть им глаза, нужно достучаться до каждого, а это не под силу ни одному пророку.

— Значит, Гоюн обречен?

— Если ему удастся взорвать наш мир, то он еще вполне сможет стать диктатором или главой какого-нибудь государства, может быть, даже нового. Или, например, основателем церкви, которая просуществует века. Но это снова будет бег по кругу. После его ухода государство все равно пройдет тот же путь, которым проходили уже многие страны, а церковь станет не более чем одной из... Короче, люди снова выстроят себе тюрьму-крепость. Печально, но ни один пророк не в состоянии привести людей к счастью стройными колоннами.

— Но ты действительно думаешь, что в душе Гоюн желает миру добра.

— Гоюну безразлично человечество. Когда-то он, может быть, и мечтал об общем благе, но теперь люди для него — ничто. Он даже не ненавидит их. Он играет с человечеством, словно с набором солдатиков.

— Ты понял это после того, как тебя похитили?

— Нет, позже. После штурма, когда увидел, скольких людей он обрек на верную смерть. В нем нет человеколюбия, а значит, ему безразлично, что станет с человечеством. А ведь вначале я этого не понимал.

— Поэтому так долго не решался выступить против него?

— Откуда ты знаешь? — удивился я.

— Чувствую, — она почему-то виновато улыбнулась.

Теперь уже настала моя очередь удивляться ее «видению».

— Да, я не знал, нужно ли бороться с ним. Вначале мне показалось, что он действительно может изменить мир к лучшему.

— А после штурма решил бороться с ним?

— Не сразу.

— Почему?

— Потому что здесь уже, в Гатчине, я увидел, к каким бедам может привести поражение Гоюна.

— Как это?! — на лице Юли отразилось неподдельное изумление.

— Если мы предотвратим кризис, который готовит Гоюн, то лишь отложим глобальный взрыв, — вздохнул я. — В мире, где есть неравенство, обман и вражда, раньше или позже всегда наступает хаос, а бомба для него уже заложена, и сидит на ней Гоюн. Но понимаешь, ни помогать Гоюну взрывать наш мир сейчас, ни содействовать нашим министрам удлинять ее фитиль я не готов.

— И что же ты решил?

— Стать посмешищем и в тридесятый раз сказать взрослым и умным людям элементарные и очень банальные вещи, — я посмотрел на часы. — Прости меня, Юлечка, время не ждет. Я так на пять минут опоздаю.

Когда я вошел в зал для совещаний, все приглашенные уже заняли свои места за столом и тихо переговаривались. Шебаршин спокойно перебирал листки в своей папке, Нессельроде сидел, насупившись, и недовольно косился на собравшихся, Васильчиков что-то быстро излагал Вольскому, который внимательно слушал его, сложив руки домиком. Государь — он так и не сменил парадный мундир после «кавказской» церемонии — повернулся ко мне.

— Ну вот, наконец-то и князь, — недовольно проворчал он.

— Прошу простить меня, господа, — я поклонился. — Не уследил за временем.

Государь понимающе улыбнулся и спросил:

— Не тяготит ли вашу невесту вынужденное заточение?

— Ваше величество, Юлия Тимофеевна считает за честь быть вашей гостьей.

На лицах собравшихся появилось отсутствующее выражение. Известие о моей помолвке с Юлей вызвало много пересудов. Не то чтобы браки между дворянами и разночинцами были редкостью, но все же свадьба между князем Юсуповым и простой студенткой из мещанской семьи была событием выдающимся. Кто-то говорил: седина, мол, в бороду — бес в ребро. Кто-то намекал, что теперь, оставшись не у дел, я решил уйти в политику, а чтобы снискать популярность в народе, пошел под венец с простолюдинкой. Правые кричали о размывании устоев, левые — о барской прихоти очередного княжеского выродка. Монархисты выли по поводу забвения благородных корней, демократы возмущались тем, что князь по-прежнему отбирает себе женщин, как дворню на базаре. Бульварные газетчики наперебой обсуждали женские достоинства Юли, неизменно выдавая нечто вроде: «Ни рожи, ни кожи», очевидно, из зависти к жизненному успеху простой девушки из провинции. Свет негодовал о падении благородного сословия, наверное, завидуя мне, решившемуся наплевать на условности высшего общества. Мысль о том, что брак был просто следствием нашей любви, кажется, не приходила в голову никому. Даже в том узком гатчинском кругу, где я вращался сейчас, чувствовалось отчуждение и непонимание, и лишь государь неизменно давал понять, что если и не одобряет такой поступок князя Юсупова, то считает его вполне допустимым, и за это я был чрезвычайно благодарен Павлу Александровичу.

Я занял свое место за столом.

— Князь, — обратился государь к Васильчикову, — не могли бы вы повторить вкратце уже для всех собравшихся свое сообщение о последних событиях в мире.

— Конечно, ваше величество, — отозвался тот. — За последние сутки ситуация резко ухудшилась. Действия Поднебесной...