Истоки морали. В поисках человеческого у приматов - Франс В.М. де Валь

Единственное исключение, о котором когда-либо было известно, — это народ пираха. Но утверждение о том, что это бразильское лесное племя не имеет религии (их даже называли «племенем атеистов»), не выдерживает критики, поскольку не согласуется с исходными источниками информации. Бывший американский миссионер Дэниел Эверетт, долго живший среди пираха, описывал, как эти люди разговаривают с духами и танцуют для них. Они носят ожерелья из семян, зубов, перьев и колечек от пивных банок, в которых «красота далеко не главное; их назначение — отпугивать злых духов, которых члены племени встречают чуть ли не ежедневно». И соплеменники не только видят духов — они говорят от их имени, меняя свой обычный голос на фальцет. Но пираха так боятся злых духов, что никогда не называют их по имени. Даже если пираха только что выступал как медиум от имени такого духа, он все равно будет отрицать его присутствие («Я не знаю, я не видел»). Из-за этого страха западному человеку практически невозможно разобраться, во что же пираха на самом деле верят, но нет никаких сомнений: во что-то, да верят. Просто их вера отличается от того, к чему мы привыкли.

Если религия распространена так широко, то возникает следующий вопрос: почему она появилась? Биологи всегда задаются вопросом о полезности той или иной особенности для выживания. Какое преимущество дает религия? Ученые пытались найти ответ на этот вопрос, сравнивая ранних христиан с окружавшим их римским населением. Когда одна за другой по империи пронеслись две эпидемии чумы, каждая из которых уничтожила треть населения, христиане легче, чем римляне, пережили эту напасть. Во имя Господне христиане приносили пищу и воду тем, кто был слишком болен и не мог позаботиться о себе, тогда как римляне, стремясь избежать заражения, бросали родных и близких даже прежде, чем те испускали дух. Конечно, христиане рисковали, но исследование надписей в гробницах показывает, что жили они дольше.

Однако корректное ли это сравнение? Во-первых, следует отметить, что римляне и сами были достаточно религиозны и всячески старались умилостивить своих богов и богинь, таких как Марс и Венера. Так что речь не идет о сравнении религиозных людей и атеистов. Во-вторых, ранних христиан вряд ли можно назвать типичным населением тех мест: это было преследуемое меньшинство, часть тесного сообщества, сражающегося против общего врага. Их объединяла общая цель, что обычно укрепляет здоровье. К несчастью, попытки точно определить, почему религия получила признание, отчасти напоминают потуги разобраться в том, какие преимущества дает язык. Я уверен, что язык — это хорошо, но поскольку все люди им владеют, сравнивать нам попросту не с чем. Аналогичным образом дело обстоит и с религией. Единственное, что нам достоверно известно, — это то, что все попытки отказаться от религии или искоренить ее приводили к катастрофическим последствиям.

Это верно в отношении Сталина и Советского Союза, Мао Цзэдуна и коммунистического Китая, Пол Пота и камбоджийских «красных кхмеров»; каждый из них замучил, убил и уморил голодом в собственной стране миллионы людей. «Красные кхмеры» запретили всякую религию и взяли на вооружение страшный девиз в отношении несчастного народа: «Толку от вас никакого, а уничтожить — не велика потеря». Ни одна из этих идеологий не породила особенно здорового общества, а с биологической точки зрения это было просто фиаско. С другой стороны, их антирелигиозность хорошо вписывается в общую картину. Все три страны пережили свержение прежнего режима, в связи с чем им, возможно, понадобилось подавить могущество доминировавшей ранее религии. Поэтому я не стал бы возлагать вину за эти преступления на атеизм как таковой. Точно так же убийство во имя Господа, какое имело место во время крестовых походов или испанской конкисты, часто служило прикрытием для политических или колониальных амбиций. Колумб любил золото не меньше, чем Бога. Поэтому странно было бы назвать религию единственной причиной каких бы то ни было событий. Дело в том, что человек способен на невероятную жестокость — и во имя Бога, и во имя борьбы с религией.

Может быть, на этот вопрос можно ответить на материалах наблюдений меньшего масштаба, а именно по результатам изучения продолжительности существования разных общин в США в XIX в. Общества, построенные на светской идеологии, такой как коллективизм, распадались намного быстрее, чем те, что были основаны на религиозных принципах. Каждый год вероятность распада светских общин была вчетверо выше, чем религиозных. Общая религиозная принадлежность резко повышает взаимное доверие. Нам давно известен объединяющий эффект регулярных совместных действий, таких как коллективные молитвы и исполняемые вместе обряды. Это имеет отношение к первичному принципу, согласно которому совместные действия улучшают отношения. Здесь можно вспомнить и то, что приматы предпочитают экспериментаторов, которые в чем-то им подражают, и то, что гребцы университетских команд повышают физическую выносливость (болевой порог как часть ее) именно совместными, а не индивидуальными тренировками. Общие действия стимулируют выработку эндорфина (тот же эффект, вероятно, производят другие объединяющие действия, такие как общий смех). Позитивные следствия синхронизации помогают объяснить интегрирующие функции религий и их влияние на социальную стабильность.

Выгоды от принадлежности к какой-либо религии Дюркгейм окрестил «социальной полезностью». Он был убежден, что такое всепроникающее явление, как религия, должно иметь цель — цель не сверхъестественную, а социальную. Биолог Дэвид Слоан Уилсон, анализировавший данные по ранним христианам, согласен с ним; он тоже видит в религии приспособительный механизм, позволяющий группам жить в гармонии: «Религии существуют в первую очередь для того, чтобы люди вместе могли достичь недостижимого в одиночку».

Характерное для всех религий объединение в общины для человека естественно. Более того, если учесть, как часто религию противопоставляют науке, неплохо помнить, что религия обладает при этом громадным преимуществом. Наука — искусственное, придуманное образование, тогда как религия дается нам легко, как ходьба и дыхание. На это указывают многие авторы, начиная от американского приматолога Барбары Кинг, которая в книге «Эволюционирующий Бог» (Evolving God) связывает тягу к религии с нашим желанием принадлежать к какому-нибудь сообществу, до французского антрополога Паскаля Буайе, рассматривающего религию как интуитивную способность:

Сравните легкость, с которой дети воспринимают религию, и длинный непростой путь, который проходят молодые люди, чтобы годам к тридцати получить ученую степень Ph. D.[105*] Философ Макколи, мой коллега по Университету Эмори, говорил мне, что, если бы пришлось решать, какая из этих двух сфер человеческой деятельности уцелеет в случае краха человеческой цивилизации, он бы поставил на религию: «Религия очень сильно зависит от того, что я называю естественным познанием, — от автоматического мышления, по большей части неосознанного». Макколи противопоставляет такое мышление науке, которая «всегда осознается, как правило, в языковой форме. Это медленный и преднамеренный процесс».