Голая королева - Татьяна Гармаш-Роффе

Кис извиняюще улыбнулся, но Алекс даже не обратил внимания на это извинение, он сосредоточенно слушал.

– Твои советы хороши, Леша. Но малость абстрактны: ты забыл, что она не хочет меня видеть, не хочет знать о моем существовании!

– Она боится! Боится узнать о своих ошибках. Ты говоришь, она помнит только раннее детство? Пойми, у нее сейчас сознание ребенка, и ее страх перед собственным прошлым сродни страху ребенка перед будущим. Многие дети – приходилось ли тебе слышать – в какой-то момент говорят: не хочу вырастать, не хочу становиться взрослым. Они еще не успели наделать глупостей, они еще не испытали горечи своих будущих неудач и ошибок, они еще не ощутили на своих плечах груз ответственности за решения, которые придется принимать, но они уже испугались в их предчувствии… Так и Алина. Она не помнит свою жизнь, но чувствует, что там было что-то, что ей не понравится, какой-то груз ошибок, ответственности за неправильные решения… Вот и не хочет. Это пройдет. Что врач говорит?

– Что нельзя насиловать ее волю. Он тоже меня уверяет, что это пройдет.

– Вот видишь.

– Не вижу. Что изменится?

– Она немножко освоится в этой жизни, посмотрит, что не так уж все и страшно… Она ведь трусиха, твоя жена. Марго и сделала на это ставку – на ее робость, податливость.

– И промахнулась. Не такая уж Лина трусиха, как ты говоришь.

– Конечно. Это просто ее другая сторона. Она долго уступает, добровольно подстраивается под чужую волю и даже позволяет себя подавлять – людям и обстоятельствам. А потом – р-раз, и бунт.

– Умный ты… Что же теперь делать?

– Ждать, я тебе говорю. Ждать!

– Что изменится, я не понимаю? Ее физическое состояние удовлетворительно, ее могли бы уже выписать, а она ни в какую! Она хочет остаться в больнице просто потому, что не хочет домой!

– Слушай, а если попытаться настоять на выписке? Врач может ей что-нибудь такое объяснить, что места в клинике нужны для настоящих больных, а она уже здорова, ей нужно только приходить на сеансы к психиатру, амбулаторно… Убедить ее, внушить, что выписка необходима…

– И что?

– Она осмотрится дома. Увидит, что это совсем не страшно. Жить – не страшно, с тобой жить – тоже не страшно. Она перестанет бояться и согласится пройти курс с психиатром. А?

– Может, ты и прав… Поговорю с ее врачом.

Мужчины чокнулись бокалами за успех.

– И вот еще… – поднял рюмку с недопитым коньяком Кис. – Давай за то, чтобы вам с Алиной больше никогда мои услуги не понадобились. Чтобы все эти игры в детектив остались позади. И чтобы дальше в вашем романе были только любовные сцены.

– Да уж, – ответил Алекс, допивая коньяк, – надеюсь видеть тебя в гостях только в качестве друга…

Было уже давно за полночь, дрова прогорели, оставив в камине мерцающие угли, подернутые серой пеной осевшего пепла. Пора было спать. Кис с хрустом потянулся, с наслаждением представляя, как он сейчас растянется на кровати…

– Иди сюда, – позвал его Алекс из кабинета.

Кис вошел. Креслу, занимавшему раньше положение сбоку от письменного стола, была дана отставка. Теперь на его месте стоял мольберт и весь край стола был завален красками. На мольберте был прикреплен портрет Алины, почти законченный.

– Нравится? – спросил Алекс.

Портрет был выполнен в одном цвете, только в разных оттенках этого цвета – Кис не знал, как называется эта техника. «Гризайль», – пояснил Алекс. Алина была на нем похожа на саму себя, хотя портрет был написан по памяти; но, наверное, Алекс не об этом спрашивал. Художники, они не так судят, как простые смертные: похоже – не похоже…

Кис искал слова. Портрет произвел на него впечатление, не совсем ясное ему самому.

Алекс понял его молчание по-своему.

– Я давно не писал красками… Честно говоря, это первый портрет Лины. Даже не знаю почему – мне никогда не приходило в голову написать ее портрет… Может, потому, что я совсем перестал заниматься живописью к моменту, когда мы с ней познакомились. Знаешь, когда-то я делил мастерскую с одним своим другом, Андрюшкой, – вместе учились, – и мы с ним писали каждый день, то в одной технике, то в другой. Это было своего рода тренировкой, упражнением в мастерстве… Теперь он работает на мое издательство, делает для нас иллюстрации, у него все та же мастерская, он пишет каждый день, а я – нет. Я руковожу. Я больше не художник – я бухгалтер, администратор и…

– Выражение лица у нее…

– Что-что? – не понял Алекс.

– Выражение лица, говорю, на портрете… Я бы сказал – спокойное, уверенное в себе. Очень похоже на Алину – а вроде как не она. На фотографиях у нее скорее взгляд вопрошающий, почти что робкий… В этом не отдаешь себе отчет, когда смотришь фото, но, глядя на твой портрет, я вдруг понял разницу… Откуда оно, это выражение, на портрете? Ты так ее видишь, что ли?

– Не знаю… Пишется как-то само. Обычно не думаешь. Наверное, я ее так вижу.

– Или ты ее так хочешь видеть. И ты прав.

Алина щурилась на солнце. Новые очки немного жали переносицу. Интересно, а старые не жали? А старые очки были какие?

Нет, неинтересно. Совершенно неинтересно. Совсем нет. Новые, раз жмут, лучше просто снять. И никого не видеть. Вот и хорошо. Лица расплываются, и некого узнавать: все, как один.

Там, в конце парка, решетчатая ограда. За оградой улица. По улице ходят люди и ездят машины. Это из-за них она получила удар в голову. А из-за удара в голову – потеряла память. И она туда не хочет. Ни к людям, ни к машинам. Оставьте меня все в покое. Не трогайте. Только не трогайте меня! Все. Отстаньте. Мне тут хорошо, я здесь останусь.

Как это просто: удар в голову – и памяти как не бывало. И ты с этого момента – никто, тебя зовут – никак, и ты живешь – нигде. У тебя больше нет биографии, нет прошлого, ничего, чистый лист.

Вот и хорошо, вот и отлично. Оно мне не нужно, прошлое. Пусть чистый лист; начнем с чистого листа; так лучше.

Она расстегнула две верхние пуговки рубашки и закрыла глаза, подставив лицо нежаркому сентябрьскому солнцу.

Больничный запах сводил Алекса с ума. Даже здесь, в кабинете заведующего отделением доктора Паршина, этот запах преследовал его, проникал в ноздри, в мозг. Только один этот запах способен вызвать депрессию! Немедленно забрать Лину отсюда!

Толстый и высокий, с седеющей черной бородой, доктор Паршин распахнул дверь своего кабинета и сказал сиплым басом: «Сейчас я вам наглядно объясню. Пожалуйте». Он провел Алекса в конец коридора и указал на Алину в окно:

– Видите, она гуляет всегда во внутреннем дворе, между корпусами. Она практически никогда не доходит до нашего парка. Только смотрит туда из-за угла, не покидая двор.