Гулящие люди - Алексей Чапыгин

– Квасу испить?

– Гребни, перстни! – кричал парень, вертя перед лицом Бегичева золоченой медью. Натянув длинный рукав плисовой однорядки выше локтя, щелкал двумя гребнями из кости: – Гребни иму! Слоновые гребни мои не то вшу, гниду волочат. Эй, кому заело?

Бегичев обошел Земский двор: он плотно примыкал к Кремлю. Дворянин свернул вправо. Против Земского двора, на площади, – большой анбар дощатый: в нем торгуют квасом, сапогами, ветошью и свечами сальными. В анбаре множество народа, Бегичев побоялся, что в давке украдут кису с деньгами, отошел, пить квас не стал. Дошел до иконного ряда. Улица шире других, на рундуках около лавок сидели иконники и знаменщики[190] с купцами, старый дворянин решил: «Здесь простор, покупателя оттого мало, с иконниками не торгуются – грех!» Эта широкая улица проложена на тот случай, что царь, выезжая из Кремля на богомолье, всегда ехал по ней. Отсюда и свернул на Никольский мост дворянин из Коломны. Теснота на Никольском мосту, везде жующие люди – народ ел пироги, держа шапки под мышкой: в шапке есть грех. По обе стороны моста торговцы с лукошками. Пироги, как березовые лапти, торчали из лубья.

– Седин пятница! Кому с вандышем?

– А вот с вязигой!

– Кто с Кукуя, постного дня не боится, дадим с мясом рубленым!

Бегичеву захотелось есть: «Измяли в пути, а сколь ходить – неведомо…»

– Што стоит?

– Пирог – едина копейка!

– За Неглинным пирог грош! Пошто дорого?

– Пока ломишься до Неглинного, три пирога съешь – брюхо мнут… ишь народу.

– Давай с вандышем! Держи деньги.

– Тебе погорячее?

– Штоб не переденной.

– Пошто? Все сегодня пряжены! – Торговец, сдвинув к локтям сборчатые рукава, жирные от масла, рукой с черными ногтями полез на дно лукошка, вытянул Бегичеву пирог: – Вот, на здоровье!

Закусив пирога, Бегичев спросил:

– А где ба тут испить квасу?

– Протолкись к площади, мало к Неглинным: там кади с квасом да кувшины с суслом.

Испив квасу, Бегичев вернулся на мост. У Никольских ворот, когда он молился входному образу, нищие – рваные, слепые – пели:

«Ох, и тунеядцы же вы, прости Бог… грех худо мыслить… Эх, Господи!»

В Кремле, идя мимо каменных житниц, косясь на стрельцов, поставленных в дозор у дверей государева строенья, Бегичев снова упрекнул себя: «Пошто ты, Иван, лгал попам? Кремль знаешь, правду молыть не весь, а знаешь, на Ивановой бывал… в Судном приказе бывал и Холопьем тоже… а ну, попы сами лгуны!» Житницы были справа, шли вплоть до Троицких ворот, и везде у дверей стрельцы. Слева тянулись поповские дворы с церковками, иногда с часовнями. Пройдя дворы, свернул в переулок, удивляясь хорошо мощенной улице: «Мощена добротно! Таких улиц в Москве мало, как эта Житная». В переулке в тыне увидал часовню, а за ней церковь: «То и есте Симоново!» В воротах с проулка, пролезая мимо часовни во двор, встретил монашка, видимо сторожа. Монашек оглядел Бегичева. Бегичев надел свой каптур с жемчугами на отворотах:

– Мне ба, отец, к патриарху!

– А хто те, сыне, изъяснил, што он у нас?

– Призывал меня патриарх! – снова солгал Бегичев и, порывшись в кисе на ремне под кафтаном, дал монашку алтын.

– И не приказано, да пущу, поди, коли зван! Добро, што отселе забрел… с переднего изгнали бы… в обрат пойдешь, иди сюда же.

– Место у вас широко: куда идти?

– Вон к тем каменным кельям, а у середней наглядишь высокое крыльцо, на него здынись и перво узришь горницу. Пойдешь крыльцом, не замарайся: с него нынче ходют для ради облегчения чрева.

Бегичев увидал: на крыльце по ступеням ползали навозные жуки. В воздухе жужжали мухи, тычась в лицо, со сторон крыльца сильно смердило… «Ужели здесь моему делу не ход, ужели надо к большим боярам попадать и к государю?» Старик, поднявшись на крыльцо, оглядел сапоги. Дверь в сени была приотворена, он вошел. Перед кельями в черном ходил послушник, в глазах испуг, спина горбилась, скуфья его была надвинута до бровей. Бегичев, сберегая жемчуга старой шапки, осторожно сняв ее, покрестился наддверному образу средней кельи, помолясь, сказал:

– Мне ба к патриарху.

– Чуешь голос? Жди: сюда шествует…

Пригнув голову, Бегичев услыхал Никона: говорил гневно, голос и шаги слышались четко.

– Сколь раз приказывать?! Перенесите из крестовой моей, из хлебенной кельи, кадь медяную. Срамно патриарху на кремлевские святыни голое гузно пялить с крыльца, а дале не пущаете!

Другой голос ответил:

– Бояре не указуют пущать, а мы – раби малые, великий господине! Сказывают: поедет в Иверской ли, в Воскресенской монастыри – пустить! По Москве-де не пущать… гулящих людей много ту, готовых к бунтам того боле есть, а он-де народ мутит, перебегая по подворьям.

– Мардария дайте! Ивана диакона тож, наскочили аки псы – рвут, не повернись! Ужо я им властью святительской проклятие возглашу на всю Русию! Мардария дайте!

– Святейший господине! Иван с Мардарием тебя на Воскресенском ждут!

Дверь широко распахнули. Никон, в черной бархатной мантии, с рогатым посохом в левой руке, шагнул в сени. Цепь патриаршей панагии сверкала, посох в руке дрожал. На голове Никона черный клобук с деисусом, шитым жемчугами, в пышной бороде густые поросли седины, похожие на серебряные источники его мантии. Строго взглянув на Бегичева, спросил:

– Кто есть?

Бегичев поклонился патриарху земно, поднявшись, подошел под благословение. Никон широко, троеперстно благословил.

– От бояр?

– Сам собой, святейший патриарх!

– Лицо – видимое, где – не упомню. Что потребно?

– Бегичев – дворянин с Коломны я… мыслил испросить у тебя, святейший, милости, чтоб мне беломестцем стать.

– Ныне бояра хозяева – их проси! Меня с царем разгоняют и тебя не допустят… не вхож к царю я и будто сплю: вижу злой сон! Не вхож! Лазарю праведному подобен, едино лишь – псов, врачевателей язв моих, не иму… ныне сами бояра замест псов лижут сиденье царева места… плети и шелепуги ины лижут, коими бьет он их! Я не таков, а потому не угоден. Пошли! – закричал патриарх на келаря, сопровождавшего его, и на послушника. Он махал свободной от посоха рукой: – Ушей ваших тут не надо! Уподоблюсь пророку: обличать буду смрад и Вавилон презренных святительской благодатью палат царских с прислужниками княжатами, шепотниками государскими! Испишу в грамотах ко вселенским патриархам, в харатьях кожных испишу – на то мне Господь власть дал неотъемлемую, и ангел светлый еженощно сказует в уши мои: «Обличай угрозно, рщи немолчно, гонимый святитель!»