Корни - Алекс Хейли

А вот другие тубобские слова, которые Кунта слышал, все еще озадачивали его. Сохраняя бесстрастное выражение лица, он изо всех сил старался понять их смысл. Постепено он научился связывать отдельные звуки с определенными предметами и действиями. Но одно слово вечно ставило Кунту в тупик, хотя его постоянно повторяли и тубобы, и сами черные. Что же это такое – «ниггер»?

Когда уборка сухих стеблей кукурузы наконец закончилась, надсмотрщик начал поручать черным разные задания. Это происходило после звучания утреннего рога. Как-то утром Кунте поручили срывать с толстых лиан и складывать в «повозку» (так тубобы называли ящик на колесах, Кунта выучил это слово) большие, тяжелые овощи цвета перезрелого манго. Чем-то они напоминали крупные тыквы, которые женщины в Джуффуре сушили и резали пополам для домашних мисок. Черные называли их «панкин»[21].

Сложив «панкины» в повозку, Кунта поехал к большому строению, «амбару». Он видел, что другие черные распиливают толстое бревно на поленья, а потом колют их топорами на дрова, которые дети складывают длинными рядами. Дрова громоздились выше их роста. В другом месте двое мужчин развешивали на высоких тонких шестах большие листья – по запаху Кунта определил, что это нечестивый языческий табак. Он чувствовал этот запах однажды, во время путешествия с отцом.

По дороге с поля в амбар и обратно Кунта видел, что, как и в Джуффуре, многое здесь сушат для дальнейшего использования. Некоторые женщины собирали темно-коричневый «шалфей» (так они его называли) и связывали в пучки. Некоторые садовые овощи раскладывали для просушки на ткани. Здесь сушили даже мох – дети собирали его и кидали в кипящую воду. Кунта не представлял, зачем это нужно.

Его буквально выворачивало, когда он проезжал мимо загона, где забивали свиней. Невыносимо было это видеть – и слышать. Кунта знал, что свиную щетину тоже сушат и хранят. Но отвратительнее всего было то, что тубобы извлекали у свиней мочевые пузыри, надували их, завязывали на концах и подвешивали сушиться на изгороди; одному Аллаху было известно, для какой нечестивой цели.

Когда Кунта закончил собирать и складывать «панкины», его вместе с несколькими другими черными отправили в рощу трясти деревья, чтобы растущие на них орехи падали на землю. С земли орехи подбирали дети первого кафо и складывали в корзины. Кунта подобрал один орех и спрятал в одежде, решив его попробовать, когда останется один. На вкус орех оказался неплох.

Когда все дела были переделаны, мужчин отправили чинить то, что нуждалось в починке. Кунта помогал другому черному чинить изгородь. Женщины были заняты генеральной уборкой в большом белом доме и собственных хижинах. Он видел, как они занимались стиркой – сначала кипятили одежду в большом черном котле, а потом терли о ребристую железную доску в мыльной воде. Он удивлялся: неужели ни одна из них не знает, как правильно стирать белье – его нужно бить о камни.

Кунта заметил, что теперь кнут надсмотрщика гуляет по спинам черных намного реже, чем раньше. Он чувствовал, что атмосфера на ферме стала такой же, как и в Джуффуре, когда весь урожай благополучно перекочевал с полей в кладовые. Еще до вечернего рога, знаменующего окончание дневных трудов, некоторые черные начинали болтать, развлекаться и даже петь. Надсмотрщик порой подъезжал и грозил им кнутом, но Кунта понимал, что это не всерьез. И вскоре к пению присоединялись другие мужчины, а потом и женщины. Слова этих песен ничего не значили для Кунты. Он настолько презирал их всех, что был рад, когда вечерний рог наконец-то позволял им расходиться по хижинам.

По вечерам Кунта сидел у порога своей хижины, поставив ноги на земляной пол, чтобы боль от соприкосновения с кандалами была не такой мучительной. Когда дул легкий ветерок, он наслаждался его свежестью и думал о ковре из золотистых и багровых листьев, который будет ждать его завтра под деревьями. В такие моменты он вспоминал вечера после уборки урожая в Джуффуре. Москиты и другие насекомые терзали людей, когда те усаживались вокруг дымящих ночных костров и начинали долгие беседы, прерываемые далеким ревом леопардов и визгом гиен.

Кунта понял, что ни разу с момента отплытия из Африки не слышал голосов барабанов. Наверное, тубобы не позволяли черным иметь барабаны, и тому должна была быть причина. Но почему? Может быть, тубобы знали, что звук барабана способен воспламенить кровь жителей деревни так, что даже маленькие дети и беззубые старики пускаются в безумную пляску? Может, они знали, что ритм барабанов пробуждает в борцах величайшую силу? Может, они знали, что гипнотический бой посылает воинов в сражение с врагами? Знали и боялись? А может быть, тубобы просто боялись дать черным средство общения, которого они не понимали: ведь бой барабанов мог разноситься между фермами?

Но здешние презренные черные не понимали голоса барабанов – и в этом ничем не отличались от тубобов. Как бы горько это ни было Кунте, но пришлось признать, что черные язычники не так уж безнадежны. Хотя они и были невежественны, но многое делали по-африкански, хотя сами этого не понимали. Он всю свою жизнь слышал те же самые восклицания, видел те же жесты и те же выражения на лицах. Да и двигались эти черные так же, как у них в деревне. И так же смеялись – всем телом.

Кунта тотчас вспоминал об Африке, когда видел, как черные женщины заплетают волосы в тугие косички – хотя африканки всегда украшали свои косы яркими бусинами. Здешние женщины наматывали на голову тюрбаны из ткани, хотя и не умели завязывать их правильно. Кунта видел, что даже некоторые мужчины заплетают волосы в короткие косички, как это делают в Африке.

Кунта видел Африку и в воспитании детей: черные учили их относиться к старшим с вежливостью и почтением. Он видел Африку в том, как женщины носят своих малышей и их пухлые маленькие ножки колотят по материнскому телу. Он замечал даже сущие мелочи – как черные старики сидят по вечерам, растирая десны и зубы измочаленным концом ветки. В Джуффуре для этой цели использовали стебли лимонного сорго. Хотя ему было трудно понять, как они могут делать это здесь, в стране тубобов, Кунта вынужден был признать, что огромная любовь черных к пению и танцам была абсолютно африканской.

Но окончательно смягчило его отношение к этим странным людям то, что в прошлую луну они проявляли неприязнь к нему лишь в те моменты, когда рядом находился надсмотрщик или масса. Когда Кунта оказывался в окружении одних лишь черных, они быстро кивали ему, и на их лицах он видел беспокойство из-за ухудшающегося состояния его левой щиколотки. Хотя он никогда не обращал на них внимания и ковылял мимо, порой ему страшно хотелось ответить на их приветствие.

Как-то вечером, когда Кунта заснул, но потом, как это случалось часто, проснулся и погрузился в размышления, он долго лежал, глядя в темноту. Кунта чувствовал, что Аллах по какой-то причине желал, чтобы он оказался здесь, среди заблудшего черного племени, которое оторвалось от корней древних предков. Эти черные люди, в отличие от него, не представляли, кто они и откуда пришли.

Ему показалось, что его святой дед каким-то странным образом оказался рядом с ним. Кунта потянулся в темноту. Он ничего не почувствовал, но все же заговорил вслух с алькораном Каирабой Кунтой Кинте. Он просил объяснить ему смысл порученной миссии – если смысл этот есть. Было странно слышать звук собственного голоса. До этого момента он ни разу не произносил ни слова, обращенного к кому-то, кроме Аллаха. Он издавал лишь крики мучительной боли, когда больше не мог терпеть.