Огнем и водой - Дмитрий Вересов

– Это он так говорит, – сказал Вихорев.

– Папа, прекрати, или я рассержусь! – сказала серьезно Альбина. – А что касается встречи, то у Олега с ним общие интересы.

– Да помню, помню… Ну что ж, я готов! – Вихорев вытянулся по струнке, по-военному. – Давай посмотрим на твоего выдвиженца!

В новом ресторане, недавно открывшемся на одной из улочек близ Невского проспекта, Акентьев долго оглядывался с таким критическим видом, словно это было его собственное заведение. На самом деле, ресторан находился под патронатом одного из его коллег.

– Интерьер не ахти! – сказал он. – Но китч теперь норма жизни. Это нормально в переходный период. Потом, вот увидите, все будет как надо!

– Кому надо? – спросил Вихорев.

Альбина посмотрела умоляюще на отца, но Марлен умел задавать вопросы не накаляя атмосферу, и Переплет добродушно закивал, словно соглашаясь со всем, что тот имел сказать по поводу перемен.

– Нам с вами! – объяснил он. – Вот увидите – лет через пять или шесть все должно наладиться!

– А еще через десять уже и коммунизм! – не очень к месту вставил Олег.

– Нельзя жить иллюзиями, – сказал Акентьев. – Социализм при всех его достижениях в этой стране себя окончательно исчерпал. Мне, поверьте, это виднее, чем кому-либо из нас. И еще эта война в Афганистане…

– Войны идут при любом строе! – заметил Вихорев.

– Вы правы! – Переплет снова кивнул. – Только не при любом их так упорно замалчивают. То, что сейчас происходит, очень похоже на нашу политику в отношении Зимней войны. Вам ведь известно, что даже ветераны, принимавшие в ней участие, лишены льгот, полагающихся ветеранам Великой Отечественной? Впрочем, скоро мы это изменим. Восстановим справедливость!

– Вот это меня и беспокоит, – сказал Вихорев. – Из истории известно, что всякое восстановление справедливости оборачивается большими жертвами.

– Ну, вот и посмотрим, – сказал на это Акентьев, – насколько большевики преуспели в воспитании масс. Если завтра окажется, что общество неспособно нормально функционировать при отсутствии тотального контроля, значит, все их достижения в деле просвещения – не более чем пустая болтовня!

– Может, вы и правы, – согласился Вихорев. – Только я не понимаю, почему вы говорите об этом с таким спокойствием, если не сказать – оптимизмом? У вас, разумеется, есть партийный билет?

– Как и у вас, – сказал Переплет. – Я ведь разумный человек и вынужден мириться с тем, что я не могу изменить. Или, если точнее – с тем, что я пока не могу изменить. Но это не означает, что я согласен с происходящим.

В целом вечер вполне удался, но разговор об афганской войне получил неожиданное и очень неприятное продолжение две недели спустя. В тот вечер, вернувшись с близнецами с прогулки, она сразу поняла, что произошло что-то важное. У отца было особенное выражение лица, и Альбина знала, что это не предвещает ничего хорошего.

– Что случилось?! – спросила она, замерев у дверей.

– Ничего сверхъестественного, – сказал он тихо, но в глаза ей почему-то не смотрел. – Не беспокойся, все в порядке вещей.

Отец и сам выглядел озадаченным.

– Вот ведь как, Альбина, – сказал он, улыбаясь растерянно, – еду в командировку! Долг зовет!

Долг зовет, труба зовет… За мирным и безопасным словом «командировка» скрывалась поездка в «горячую точку». А так в Советском Союзе тогда называли только одно место.

– Нет, я не понимаю, – бормотала Альбина, которой казалось, что все это несерьезно, что от этого можно еще отказаться. – Почему ты?! Ты же уже был там один раз. Что им еще нужно?

– Альбина, я военнообязанный, у меня звание, я должен, понимаешь?! Именно потому, что был там! – Было видно, что Марлен Вихорев заранее готовил объяснение. – Разве справедливо, что туда едут мальчишки, которые еще ничего в своей жизни не видели?!

– Они все равно туда поедут, а у меня другого отца нет! – сказала она упрямо. – Да, я эгоистка, но пусть лучше другие. Пусть…

Почему, спрашивала она неведомо кого, стиснув до боли кулаки, почему у нее все не может быть хорошо?! Можно было себя успокоить – он вернется, как уже однажды вернулся, живой и невредимый, но сердце отчего-то тревожно ныло.

До отъезда Марлена оставалось немного времени. Вечерами Альбина рассматривала на карте Афганистан, трудно было представить себе отца там, на поле боя, а ей казалось, что вся эта несчастная страна и есть одно большое поле боя.

– Интернациональный долг! – Олег по-своему переживал за тестя, а главным образом – за жену. – Какой еще долг?! Что мы им задолжали?!

– Успокойся, пожалуйста! – Альбина уже смирилась и даже защищала отца, его принципы.

– Я просто не хочу, чтобы ты потом рвала на себе волосы, получив похоронку!

– Помолчи, прошу, ты же накаркаешь!

Афганская война была еще одним гвоздем, который советская власть вогнала в крышку собственного гроба. И едва ли не главным здесь были не сами потери, а то молчание, которым эти потери были окружены. Впрочем, слухи все равно ходили. Говорили о спецназе, который бросают в лобовые атаки как простую пехоту, об ошибках авиации, бомбившей собственные части, о зверствах моджахедов и советских солдат. Об откровенном презрении, которым встречали чиновники вернувшихся «оттуда» инвалидов.

А Марлен Вихорев прислал письмо. Альбина вертела его недоуменно в руках. Письмо с фронта – сумасшествие какое-то. Никаких упоминаний о месте, где он сейчас дислоцировался, в письме, разумеется, не было. Альбина по-женски взгрустнула над письмом, потом спрятала его в шкатулку, где лежала целая стопка разновеликих конвертов, включая еще довоенной, как говорила Эльжбета Стефановна, поры – а довоенной порой Эльжбета Стефановна называла время до Первой мировой.

Альбина не давала себе долго печалиться, продумывала новый фасон – для беременных. Олег то ли сам проявил смекалку, то ли подсказал кто, но так или иначе в кооперативе появился целый пакет с импортной фурнитурой, потому что на жаждущего приобщиться к благам западной цивилизации потребителя названия, выписанные латиницей, действовали самым волшебным образом.

Альбину такое положение не очень радовало, была в ней тщеславная жилка – в хорошем смысле этого слова. Хотелось, чтобы именно ее вещи покупали, и знали ее имя, как знали имя Моисея Наппельбаума. Для удовлетворения ее «творческих амбиций» Швецов позволил поэкспериментировать под собственной маркой, но большая часть быстро расширившегося производства поставляла именно «итальянскую» и «английскую» продукцию. И продавалась она куда лучше именно благодаря фальшивым биркам. Пипл хавал.

Олег матерел на глазах, приобретал хватку и манеры, которые отчасти казались Альбине смешными. Но она видела, что люди, с которыми разговаривает Швецов, – не смеются. И поневоле преисполнялась гордости. Единственным человеком, в глазах которого она ясно читала снисходительную усмешку, был Александр Акентьев, но, похоже, его усмешка относилась не только к ней и ее супругу, но и ко всему этому бренному миру в целом.