Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев

полутора планов? — повернулся он к Кленову. — Не думал? Не считал? Попридержать хочешь хлебец?

Вопросы сыпались ясные, беспощадные. Прохор стоял грузный, невысоконький. Круглое лицо взялось испариной.

Председатели переглядывались. Густые брови у секретаря в переносье стали сходиться. В подглазьях и на щеках резче обозначились морщины.

— Надо подумать, посчитать, — бормотнул Прохор.

Взгляд начальника управления презрительно скользнул по его нескладной, но крепкой фигуре.

Ерофей усмехнулся, вспоминая: досталось бедному Проше, как рыжему. Рыжий, он и есть рыжий. Сам виноват: попался неубранный хлеб на глаза начальству. Это раз. Потом дурацкое молчание. Это два. Его спрашивают, а он помаргивает да посапывает и отдувается временами.

Председатели молчали. Ерофей завозился на сиденье. Знакомое подмывающее чувство охватило его. «Ну, что они так? Почему они так? А ты? Что скажешь ты?» Щеки у него побагровели…

Когда сегодня утром собирался в район, заведующий током Петрован Бахтин подошел к машине, взялся рукой за железную перекладину дверцы — пальцы набухли от усталости. Выговорил, разжав почерневшие губы:

— Еще денька два-три такой погодки, и закроем план. Засыплем семена, выдадим зерно колхозникам и со спокойной душой возьмемся за второй.

Ерофей, прикидывая, кивнул: пятьсот гектаров за Кабаньим оврагом — колос к колосу, да поле близ Колывани, да два массива на новых землях — всё неубранные хлеба. Хватит и на два плана, и на семена, и на выдачу колхозникам, и на фураж, и на страховые фонды. Вон у Колывани какая вымахала пшеница, зеленовата, поздно посеяна, но хороша, ах, хороша!

Надо бы полю погулять под паром — так оно и было в агротехнических планах, да Василий Павлович настоял: засейте, и как в воду глядел — вон как поворачивается дело: мало и двух планов. Краем глаза Ерофей глянул на Василия Павловича, отвечая на его взгляд, встал. Идя из зала на трибуну, он чувствовал, — темноватые, с прищуром глаза секретаря смотрят на него, примечая все: и легкую быструю походку, и наклон головы, фасонистый, красивый, чуть набочок, и молодцеватую выправку. Любил Ерофей щегольски одеться, смотрел без боязни, с вызовом, напрямки.

Подойдя к трибуне, он резко рукой откинул со лба упавшие волосы. Сдерживая себя, слышал, как подкатывает к горлу горячая решимость, — вот набухли под скулами желваки и заблестели смелые глаза.

— В прошлом трудном году Ключи выполнили полтора плана, — заговорил густым сильным голосом. — Не подведем и нынче. Обязательство у нас — два плана. А дадим два с половиной.

Сказал и развернул угластые саженные плечи. Голова в золоте русых с рыжинкой волос — вполоборота к президиуму, вполоборота в зал. Увидел, как заерзали на скамейках председатели, а по простоволосым головам словно прошел ветерок. Василий Павлович тучно встал, приблизился; полные, с редкими оспинками, чисто выбритые щеки дрогнули; он поймал руку Ерофея, крепко сжав, потряс.

— Молодец! — выговорил громко.

В президиуме захлопали. Хлопки перебросились в зал и прошлись по нему от стены до стены, всплескиваясь и нарастая. Ерофей стоял улыбаясь.

Василий Павлович сказал, усаживаясь, секретарю:

— Вот человек, на которого можно положиться.

Глаза секретаря внимательно разглядывали Сукманова.

В зал Ерофей сходил победителем — раскрасневшийся, тяжеловатый, с чуть откинутой назад головой. Не оглядываясь и не видя ничего вокруг, сел. Сидел независимый и прямой, будто ничего особенного и не было: пошел, отчитался и вернулся назад. По сторонам шептались, он знал — о нем. Кто-то, волнуясь, закурил, пряча папироску в рукаве и пуская дым в щелястый, рассохшийся пол. Поскрипывали деревянные кресла. Ерофей, остывая, положил руки на подлокотники, сел свободнее. Ему тоже захотелось покурить. Он достал из кармана папиросы — тут объявили перерыв, — вышел на крыльцо, затянулся с наслаждением.

Ветер гнал по улице горячую, как зола, прокаленную солнцем пыль. Через дорогу, за оградой, в школьном саду, пробиваясь сквозь листву, на привядшую пожухлую траву ложились солнечные блики. За садом толпились дома. Сразу за ними начинались поля. Ерофей, затягиваясь дымком, будто въявь увидел наклоненную к земле огрузневшую пшеницу, комбайн, возле него грузовик; по сшитому из мешковины рукаву хлещет, наполняя кузов, литое, золотинка к золотинке, зерно. По кузову ходит тетка Настена, босыми загорелыми ногами разравнивает его; они по колено тонут в теплом запашистом хлебе. Лицо у Настены коричневое. Она не может скрыть улыбки, молодо блещут ее белые зубы и узкие, завешенные пыльным платком глаза.

— С хлебушком, председатель, — говорит Настена. — Гляди, какая нонечи его прорва. Уродился, батюшка.

Ерофей промигался, в две затяжки дососал папиросу, выплюнул и вернулся в зал. На него оглядывались, но никто к нему не подходил и никто не заговаривал. Екнуло и неловко повернулось в подреберной глушине сердце. Он шагнул по проходу к своему месту, сел, но не сиделось, опять встал. Снова вспомнилась тетка Настена, месившая в кузове полными ногами текучее, только что из комбайна зерно.

Сколько трудов вложено в него. Трактористы ночей недосыпали. Та же тетка Настена всю весну, как проклятущая, в поле: сгружала мешки, засыпала в сеялки семена, в пылище, в холоде тряслась на подножке.

Люди вырастили хлеб, радуются его обилию, а он вот так… Никого не спросясь, ни с кем не советуясь…

Ерофей провел ладонью по лбу, смахивая выступивший пот. И, слушая, как дребезжит звонок, созывая разбредшихся председателей на совещанье, отмахнулся от беспокоивших его мыслей. Он оглядел собиравшихся председателей, распрямил плечи, встряхнулся, словно и не было минутной слабости, словно никакое сомненье и не приходило к нему. Увидел Кленова, подмигнул; глаза весело сощурились, хотя в темных зрачках и стоял непонятно откуда взявшийся холодок.

— Не жмись, Проша, раскошеливайся.

Он не помнил, сказал ему это или только подумал так. Но Василий Павлович был так неотвязно-настойчив, что Прохор Кленов в конце концов сдался, заявил перед всеми:

— Постараемся… два плана.

Совещанье шло еще часа три. У Василия Павловича была теперь зацепка. Глядя в бумажные полотнища, он уточнял с каждым председателем, сколько еще не убрано хлеба, какое его количество поступит на тока, высчитывал, сколько нужно зерна в хозяйстве, и подбивал итог: остальное на элеватор. Ерофей услышал, как кто-то назади шепнул с невольным восхищеньем:

— Вот чертушка. До самых печенок добирается. Всех видит насквозь.

— Просвечивает, как на рентгене!

— Они с Сукмановым два сапога — пара.

— Ерофей у него в любимчиках…

— Он его везде вперед сует.

Ерофей оглянулся на говоривших; густой багрянец залил шею и лицо.

Назади примолкли — как воды в рот набрали. А он так и просидел багрово-красный весь остаток совещания.

…Эх, пляши, Ерофей,

Каблуков не жалей!

Откуда вынырнуло это? Где-то слышал такую песенку. Она