Алый Крик - Себастьян де Кастелл

– Я рад, что встретил тебя, Добрая Собака.

Когда Рози снова открыла глаза, они были ясными.

– Не пытайся встать ещё шесть часов, – сказала она мне, словно я была какой-то раненой незнакомкой, которую Рози увидела на обочине, проходя мимо. – К тому времени нервы в нижней части спины придут в норму, и ты сможешь двигаться.

– И что мне делать? – спросила я.

Глупый вопрос, знаю. Но сейчас я могла думать только о том, что Рози бросит меня здесь и уйдёт, забрав Бинто. Я вижу их обоих в последний раз. Скоро они превратятся в воспоминания, как Дюррал и Энна.

Рози оглядела храмовую территорию и пожала плечами:

– Если бы на твоём месте была я и если бы я до сих пор верила в отпущение грехов, я бы начала хоронить мёртвых. Их появится ещё много, прежде чем всё закончится.

Дав мне этот мудрый совет, Рози потянула Бинто за руку, оставив меня лежать на ступенях храма.

Невзирая на совет, я попыталась встать. Получилось не очень. Час спустя я попробовала снова – безуспешно. К тому времени, когда лучи солнца окончательно погасли над рубиновыми песками, я начала задумываться: может, Рози необратимо повредила мне спину? Или моё тело просто не может придумать ни одной веской причины, чтобы опять встать на ноги?..

Я ещё немного полежала, наблюдая, как одна за другой появляются звёзды, считая их – словно звёзды были могилами, ожидавшими, когда их выроют.

Я была так поглощена этим бессмысленным созерцанием, что – хотя слышала стук копыт коня, чей ленивый аллюр казался очень знакомым – я не обратила на это внимания. Я была уверена, что звук – всего лишь плод моего воображения. Как и голос, выкрикивающий моё имя.

После третьей неудачной попытки достучаться до меня она сказала:

– Если ты мертва, любовь моя, то, боюсь, молиться уже поздновато. Так что лучше бы тебе встать и сделать что-нибудь хорошее.

Я бы безусловно поверила, что выдаю желаемое за действительное, если бы не мерзкий хрип, сопровождавший её слова. Такой хрип может издавать человек, который слишком долго ехал верхом, толком не оправившись от ужасной, едва не убившей его раны.

– Мама?

Я озадаченно наблюдала, как моя приёмная мать слезла со спины коня. Энна привела с собой второго жеребца, привязанного к седлу Квадлопо. Он был коричневого цвета и, кажется, обладал более пылким темпераментом. Угрюмый конь повернулся и ущипнул своего напарника. Энна, в свою очередь, кинула на Квадлопо сердитый взгляд.

Привязав коней, она медленными шагами, выдававшими её боль, двинулась к храмовой лестнице, где лежало моё тело, ещё не уверенное до конца, живо оно или мертво.

– Мама, как ты сюда попала? – спросила я.

Она замедлила свои неуверенные шаги. Энна была ещё молодой женщиной, ей не исполнилось и сорока. Я боялась, что лезвие моей шпаги украло у неё целую жизнь.

Энна махнула рукой в сторону Квадлопо и его сородича.

– Верхом на коне.

Дюррал и Энна разговаривали совершенно по-разному. Дюррал был фанфароном с хорошо подвешенным языком, который пьянел от звуков собственного голоса сильнее, чем от лучшего виски. Его речи являли собой огромную кучу шумной чепухи, в которой можно было время от времени найти какой-нибудь сверкающий камень. Да и он чаще всего на поверку оказывался стекляшкой, но в самый важный момент – когда вам больше всего было нужно – становился ценнее тысячи рубинов.

Энна же, со свой стороны, общалась по большей части взглядами и улыбками. Лёгкое движение брови могло сказать вам, что вы сделали нечто замечательное, либо – что вы в двух шагах от краха. Уголки её губ были похожи на библиотеки, доверху набитые мудрёными книгами, на изучение которых требовалась целая жизнь. Во всяком случае, мне всегда так казалось. Однако, когда Энна решала заговорить, её слова могли быть тяжёлыми как молот и бить в два раза сильнее.

– Вставай, дочь, – скомандовала она, нависая надо мной, как раскачивающаяся башня, готовая рухнуть в любую секунду. – Ты слишком долго упивалась собственными страданиями.

Я прикусила губу. Умная часть меня пыталась удержаться от того, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость. Как насчёт глупой части? Ну, она всегда выигрывала.

– Насколько долго? – спросила я.

Приёмная мать опустилась на колени рядом со мной, морщась от боли. Мне подумалось, что женщина с пробитым лёгким вообще не должна была выжить – не говоря уже о том, чтобы проделать весь этот путь ради девицы, воткнувшей в неё клинок.

– Насколько долго что? – спросила она.

– Сколько времени можно упиваться страданиями, мама? Сколько минут я имею право плакать над каждым из мёртвых, которых я оставила на дороге, непогребёнными? Сколько секунд скорби мне отведено на тех, кого я не убила сама, а просто наблюдала, как они умирали? Могу ли я на час забыть их запах – запах жизни, которая покидала эти тела? И как насчёт тех, чья плоть уже гнила на солнце?

Энна взяла мою руку, поднесла к губам и поцеловала.

– Сколько захочешь, моя дорогая. Горе – это нормально. Горе – это человечно. Даже справедливо.

Энна сказала это так, словно тут не было никакого противоречия со всем прочим, чему она меня учила.

– Ты же говорила, что аргоси не предаются горю, потому что это неправильно. Они служат живым, а не мёртвым, а скорбеть – значит, красть чужую боль и притворяться, что она твоя собственная.

Энна снова опустила руку мне на грудь, как будто я уже лежала в гробу.

– Всё это верно, Фериус, но только для аргоси.

В её серых глазах – глазах цвета бури – был вызов. Такой же я порой ловила во взгляде Дюррала. Напоминание о том, что, несмотря на все чудеса Путей аргоси, несмотря на весь их идеализм и оптимизм, в них была также и некая благотворная жестокость. Аргоси дозволялась любовь, но не одержимость. Они могли испытывать всю меру горя, но не тонуть в нём. Совершай любые ошибки, какие захочешь, но никогда не сбивайся с пути. Всегда – всегда! – продолжай двигаться, ставь одну ногу перед другой.

Проблема заключалась в том, что я так и не нашла свой путь. Тогда как же мне продолжать идти по нему?

Я приподнялась на локтях – и застонала. Мышцы спины опять свело судорогой. Энна протянула руку и подняла меня на ноги. Её взгляд на секунду затуманился, и я поняла, что это усилие едва не довело мою приёмную мать до обморока.

– Мама, что ты здесь делаешь?

Она повела меня за собой – туда, где на каменных плитах Великой Храмовой дороги стоял обиженный Квадлопо, мрачно оглядываясь по сторонам в поисках чего-нибудь съестного. Время от времени он корчил уродливые рожи второму жеребцу, который всем своим видом давал понять, что мечтает пуститься вскачь по рубиново-красным пескам.

Энна залезла в седельную сумку молодого скакуна и дала ему яблоко, что вызвало у коня приступ бурной радости. Второе яблоко Энна предложила Квадлопо. Тот только фыркнул: это жалкое подношение было ниже его достоинства, да и размер подачки представлялся явно недостаточным, чтобы вызвать хоть какой-то интерес. Тогда Энна откусила кусочек яблока сама.