За правое дело - Василий Семёнович Гроссман

1936 году, когда Люся должна была родить, Семен решил уехать из Москвы в Челябинск. Он часто писал Николаю Григорьевичу, и в письмах этих по-прежнему чувствовалась любовь и преклонение перед старшим братом. О своей работе он почти не писал, но, когда Крымов предложил ему переехать в Москву, Семен ответил, что не может, да и не хочет: он ведь теперь заместитель главного инженера на огромном заводе. Он просил Николая хоть на несколько дней приехать повидаться, посмотреть племянницу. «Условия для твоего отдыха есть, – писал он, – у нас дом-коттедж, стоит в сосновом лесу; возле дома Люся развела славный садик».

Письма об успехах брата порадовали Крымова, но он понял, что Семен не вернется в Москву, а ему уже представлялась семейная коммуна – он, вернувшись с работы, возит четырехлетнюю племянницу на плечах, а по воскресеньям с утра отправляется с ней в Зоологический сад.

Через несколько дней после начала войны Крымов подал заявление в Центральный Комитет партии – просил отправить его на фронт. Крымова зачислили в кадры, послали в Политуправление Юго-Западного фронта.

В день, когда он запер на ключ свою квартиру и с зеленым мешком за плечами и маленьким чемоданчиком в руке поехал трамваем на Киевский вокзал, он почувствовал душевный покой и уверенность. Ему подумалось, что он запер в доме свое одиночество, освободился от него, и чем ближе поезд подходил к фронту, тем спокойней и уверенней он чувствовал себя.

Из окна вагона он увидел Брянск-товарный, разрушенный налетами немецких бомбардировщиков, мятый, рваный металл и расщепленный камень были смешаны с истерзанной землей. На путях стояли ажурные черно-красные скелеты товарных вагонов. Над пустым перроном гулко раздавались слова радиорупора, Москва опровергала измышления германского агентства Трансоцеан.

Поезд шел мимо станций, хорошо известных Крымову по временам гражданской войны, – Терещенковская, хутор Михайловский, Кролевец, Конотоп…

Казалось, луга, и дубовые рощи, и сосновые леса, и пшеничные поля, и гречиха, и высокие тополи, и белые хаты, в сумерках похожие на смертельно-бледные лица, – все на земле и на небе было охвачено тревогой и печалью.

В Бахмаче поезд попал под жестокую бомбежку, два вагона были разбиты. Паровозы гудели, их железные голоса были полны живого отчаяния.

На одном перегоне поезд дважды останавливался: летал на бреющем полете двухмоторный «Мессершмитт-110», стрелял из пушки и крупнокалиберного пулемета. Пассажиры бежали в поле, потом, озираясь, возвращались в вагоны.

Днепр переезжали перед рассветом. Казалось, поезд страшится гулкого звука, разносившегося над темной рекой с белыми отмелями.

В Москве Крымов предполагал, что бои идут где-то в районе Житомира, там, где в 1920 году он был ранен в бою с белополяками. Оказалось, что немцы – под самым Киевом, недалеко от Святошино, что, пытаясь прорваться на Демиевку, они вели бой с воздушно-десантной бригадой Родимцева. В штабе Юго-Западного фронта он узнал о нависших с тыла танках Гудериана, шедших с северо-востока от Рославля к Гомелю, о группе Клейста, распространявшейся с юга по левому берегу Днепра.

Начальник Политуправления, дивизионный комиссар, оказался человеком спокойным, методичным, с медленной, негромкой речью. Крымову понравилось, что дивизионный комиссар откровенно говорил о тяжести положения на фронте, сохраняя при этом начальническую уверенность.

Крымова проинструктировали и приказали выехать для чтения докладов в одну из правофланговых армий. Правофланговая дивизия этой армии стояла на белорусской земле, среди лесов и болот.

На участке фронта, занятом этой армией, царило затишье. Многие стратеги из армейского политотдела были настроены чрезвычайно уверенно и благодушно.

– Выдохся окончательно… У них нет самолетов, нет бензина, нет танков, нет снарядов… Видите, уже две недели ни одного самолета в воздухе.

Потом Крымов не раз встречал людей необычайно оптимистичных, оптимистичных до глупости. Он знал, что именно эти «оптимисты», попадая в тяжелое положение, начинают паниковать и растерянно бормочут: «Ах, кто бы мог думать».

Многие красноармейцы в одной из стрелковых дивизий были черниговцами, и по случайному совпадению они оказались вблизи своих родных сел, занятых немцами. Немцы, очевидно, узнали об этом через пленных. По ночам, лежа в окопах, в тихих дубравах, в высокой конопле и в кукурузе, глядя на звезды, бойцы слушали передававшийся громкоговорительной установкой громовой бабий голос, коварный и властный: «Ива-ан! Иды до до-му! Иван! Иды до дому!» Казалось, железный женский голос шел с самого неба, и тотчас следом за ним раздавалась деловитая четкая речь с нерусским выговором – «братьям-черниговцам» предлагали расходиться по домам, иначе через день-два им суждено быть сожженными огнеметами, растерзанными гусеницами танков…

И снова слышался электромагнитный бабий голос: «Иван! Иван! Иды до дому!» Потом рупоры передавали угрюмое урчание моторов – красноармейцы говорили, что у немцев имелась специальная деревянная трещотка, имитировавшая гудение танков.

Через две недели Крымов попутной машиной возвращался из тихой армии в штаб фронта.

Водитель остановил машину у въезда в город, и Крымов пошел пешком. Он прошел мимо глубокого и длинного оврага с глинистыми осыпями и остановился, невольно радуясь тишине и прелести раннего утра. Желтые листья устилали землю, раннее солнце освещало осеннюю листву. Воздух в это утро был необычайно легкий. Крик птиц, казалось, только рябил глубокую и ясную поверхность прозрачной тишины. Солнце осветило глинистые склоны оврага. Сумрак и свет, тишина и крик птиц, тепло солнца и прохлада воздуха создавали удивительное ощущение – вот, казалось, поднимутся по откосу тихой поступью добрые старики из детской сказки.

Крымов свернул с дороги и пошел меж деревьев. Он увидел пожилую женщину в темно-синем пальто, с белым, сшитым из холста мешком за плечами, поднимавшуюся в гору.

Она вскрикнула, увидев Крымова.

– Что это вы? – спросил он.

Она провела ладонью по глазам и, устало улыбнувшись, сказала:

– О господи, мне показалось – немец.

Крымов спросил дорогу к Крещатику, и женщина сказала ему:

– Вы неправильно пошли, вам надо было от оврага, Бабьего Яра, влево, а вы пошли к Подолу. Вернитесь к оврагу и идите мимо еврейского кладбища, по улице Мельника, потом по Львовской…

Прошли недолгие дни, войска покидали столицу Украины… Медленно двигались во всю ширину Крещатика пехота, обозы, кавалерия, пушки…

Машины и орудия были замаскированы ветвями березы, клена, осины, орешника, и миллионы осенних листьев трепетали в воздухе, напоминая об оставленных полях и лесах…

И вся пестрота и разнообразие оружия, знаков различия, военной формы, все различие лиц и возраста идущих было стерто одним общим выражением печали; оно было в глазах солдат, в склоненных головах командиров, в знаменах, одетых в зеленые чехлы, в медленном шаге лошадей, в приглушенном рокотании моторов, в тарахтении колес…

Ужасен был плач женщин, безмолвный вопрос в глазах стариков, отчаяние на