Полнолуние - Андрей Дмитриевич Блинов

мы с Валей полюбили друг друга. И ничего теперь не поделаешь.

Я не замечаю, что мы уже стоим у дощатых ступеней, ведущих в контору третьего управления. Горев тоже, кажется, заметил это только в последнюю минуту. Оглядывается как-то растерянно, виновато глядит на меня.

— Договорим в другой раз…

И скрывается в темном квадрате дверей.

Я стою и все еще гляжу в темный квадрат и жду, что Горев выйдет, вернется, мне очень хочется его увидеть. Увидеть и снова услышать все, что он мне рассказывал. О брате, и о Валюше, и о пацанятах, что раньше времени стали звать его папой.

Но Горев не показывается. Я оглядываюсь. Над городом сияет желтая теплая луна. В ущелье улицы дрожит морозный золотистый туман.

Удивительно: теплые тона света уживаются в эту ночь с зимней стылостью воздуха. Я вдыхаю этот воздух, и мне кажется, что в меня входит волнующее тепло открытия самой себя и целого мира.

СНИМОК НА ПЕРВУЮ ПОЛОСУ

1

В распоряжении Гая Хохлова было всего три дня, чтобы сделать снимок ржаного поля на колошении. Вынь да положь этот снимок для первой полосы газеты! Так сказал редактор. Редактор еще сказал, что он, Гай Хохлов, парень везучий. Тема дня так и лезет в объектив его фотоаппарата.

О том, что он и в самом деле «везучий», Гай как-то не думал. Все шло в порядке вещей. Еще в школе он увлекался фотографией. Потом, когда газета напечатала его первый снимок, он стал приносить в редакцию кипы разных фотографий. А потом первое задание — удачно! Штатная работа, отличная аппаратура — это тебе не детская «Смена», и все шло законно. А как же иначе? Он ведь снимал намного лучше ребят, которые раньше заполняли страницы газеты своими скороспелками.

Начальство верило в его удачу и посылало на самые трудные задания. Вот и сейчас, подписывая командировочное удостоверение, редактор сказал:

— Ну, дерзай, старик! Удачи тебе!

Гай вяло пожал плечами, как бы говоря этим, что удача сама собой предполагается.

За городом он остановил грузовик, взобрался на ящики, горой вздымавшиеся над бортами. В ящиках были резиновые галоши и сапоги. От них горько пахло гудроном. Черт с ним, с этим запахом! И с той пылью, которая забивает нос, рот, глаза, уши. И с ухабами, после которых Гаю казалось, что все, что было у него внутри, обрывалось. Только бы остался в целости ФЭД, не поломало бы руки и ноги. А остальное…

И вот после такой дороги — нелепые, несуразные своей бесплодностью дни.

Он проехал сотни километров, но ни разу со счастливым холодком в сердце не приложился к глазку видоискателя, чтобы выхватить из мира кусочек нужной ему жизни. Да и жизни в полях, настоящей жизни еще не было. Рожь еще не колосилась и была кургузой, жалкой. Овес еще не шел на бронь и был неприятного темно-зеленого цвета. Коричневыми полушалками еще не лежали по пригоркам квадраты гречихи, и далеко им было до розового цветения. Была в полной силе лишь трава, что росла по обочинам дороги, где виднелись уже заплывшие следы тракторных гусениц.

И Гай, как всегда при невезении, пал духом. Он сидел на пыльной траве и равнодушно оглядывал увальные поля, рассеченные громадными оврагами, заросшими лесом. Овраги были такие глубокие, что высоченные елки никак не могли стать своими вершинами вровень с округлыми спинами увалов. Никогда еще Гай не видел так близко вершины не поверженных, а стоящих деревьев. Вершины эти были у самых его ног и росли, казалось, из глубокой земной щели. Все это было красиво, но бесполезно.

По дороге проходили люди и оглядывались на него. Промчался потрепанный, вылинявший «газик», подняв желто-бурое облако пыли. Пыль оседала на ФЭД, на кожаную сумку, что была брошена поодаль на траву, хрустела на зубах.

Он встал и пошел к деревне. Почему-то очень захотелось молока. Это же здорово: буханка деревенского пшеничного хлеба и огромная кружка молока!

Гай повернул к крайнему слева дому.

Во дворе желтоволосая девочка лет семи-восьми стирала в оцинкованном корыте цветастые тряпки. Девочка обернулась и без боязни уставилась на него. Глаза ее были голубые, чистые-чистые и доверчивые. Вначале они остановились на его лице — усталом и растерянном, с серыми, скучными глазами и большим носом, но тотчас скользнули на фотоаппарат в кожаном футляре.

— А вы карточки делаете? — деловито спросила она, поглядывая то на его лицо, то на фотоаппарат.

— Делаю. А как же! — И спросил, вспомнив о молоке и краюшке хлеба: — Мама дома?

— На отделенье побегла, на ферму.

— А папа?

— Папка в поле поехали. На машине! С самим Ев… Евстратычем…

— Евстратычем? А кто он такой?

— Он самый главный, — по-взрослому значительно сказала девочка.

— Над кем же главный?

— Не знаете? Надо всеми. Он все может. Прошлый год папе премию выдал. Взял и выдал!

— Какой добрый! За что же он папу наградил?

— А за урожай. И ноне тоже наградит. У папы рожь — во, выше меня!

И тут выяснилось, что ее папа — бригадир, знаменитый мастер урожаев и что сейчас он уехал с Евстратычем на делянки.

2

Над полем гасли краски дня. За увалы, будто в море, падало солнце.

Предвечерняя тишина висела над полем. Гай слышал, как отдавался топот его ног. Наверно, далеко было слышно и его сапкое дыхание.

Еще издали он увидел на поле старый «газик». Солнечный луч красновато вспыхнул на лобовом стекле. Но людей у машины не было.

Гай взглянул вдаль, и сердце его сжалось от радости: до самого гребня увала тянулись посевы ржи. Стебли, стебли, стебли, слитые в густую темную массу.

«Где же бригадир? Где Евстратыч? Вот бы снять их в густой ржи! Вот бы…» И Гай с тоской оглянулся на солнце. На круглом темени увала лежала его красная краюха. Света еще вполне хватит. Только бы найти бригадира и того самого Евстратыча, который «все может».

Нет, не зря сказал редактор, что он, Гай Хохлов, парень везучий…

Из-за бугра, освещенная красным светом, показалась чья-то голова. Скоро силуэт человека четко вырисовался на фоне огненного неба и заслонил краешек солнца. Рядом вырос еще один силуэт. Еще… Еще…

Гай побежал навстречу силуэтам. Вот там, где посевы так густы, он и снимет их. Четверо мужчин шли навстречу. Впереди высокий, смуглолицый, лет тридцати пяти, с черной пышной шевелюрой. Такая шевелюра — украшение любого снимка. Какой фотограф не мечтает заполучить подобную прелесть! Это, наверно, и был Евстратыч. Торопливо объясняя, кто он и