История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Могейме встал и сделал в ее сторону шесть шагов, человек за жизнь проходит тысячи миль и ничего от них не получает, кроме ссадин на ногах, а иногда – на душе, но наступает день, когда делает всего шесть шагов – и находит, что искал, здесь, во время осады Лиссабона, и эта женщина, что стояла на коленях, а теперь поднялась, принимая меня, у нее мокрые руки, и юбка тоже мокрая, и я не знаю, как мы оба оказались на мелководье, и я чувствую нежное прикосновение течения к моим щиколоткам, слышу, как поскрипывает галька на дне, а один из пажей, поивших мулов, сказал насмешливо: Эх, куда ты, словно обращался к бычку на арене, и сразу же исчез, а Могейме не слышит его, а видит только лицо Оуроаны, наконец-то видит его так близко, что может прикоснуться к нему, как к распустившемуся цветку, молча дотронуться двумя пальцами, проскользить ими вдоль щеки и губ, вдоль бровей, сперва одной, а потом другой, повторяя этими движениями их узор, а потом по лбу и волосам, до тех пор пока не спросит, уже опустив всю ладонь ей на плечо: Хочешь теперь быть со мной, а она отвечает: Да, хочу, и вот тогда отверзаются уши Могейме, и все королевские трубы трубят славу так громоподобно, что не может быть, чтобы не откликнулись им трубы небесные. Покуда Оуроана выполняла дневной урок, ибо оттого, что настал возвещенный день, никто не освобождал прачку от ее обязанностей, да, так вот, покуда она достирывала, Могейме рассказывал ей свою жизнь, а о родителях не сказал ничего, потому что не знал их, а она вот, наоборот, ни словом не упомянула о своей жизни после того, как ее умыкнули, а та, что была до, была такая же, как у всех, кто землю возделывает, и это не совпадение, а просто уже в те времена было так. Потом она понесла выстиранное в лагерь Монте-да-Граса, где жила в те дни, ей сказали, что, мол, на днях заплатят, заплатят, само собой, не деньгами, а кое-какими съестными припасами, но это ей все равно, ее не тревожат задержки с оплатой, не о чем тревожиться тому, кто дворянам служит, потому что она вот-вот начнет новую жизнь вместе с этим мужчиной, шагающим рядом, а кому я понадоблюсь, пусть ищет меня там, где война в самом разгаре, перед воротами Ферро, но только не сегодня, сегодня будет наша первая ночь, и мы отойдем от лагеря подальше, чтоб без посторонних глаз прошло взаимное наше обладание, под звездным небом, под лепет прибоя, а когда родится месяц, глаза у нас будут еще открыты, и Могейме скажет: Как в раю, а я отвечу: Лучше, у Адама с Евой не так было, потому что Господь сказал, что на них грех.

Мария-Сара пришла в назначенный час. Принесла кое-какой еды, которую с большей словарной точностью следовало бы назвать провиантом, поскольку шла она на войну и очень четко сознавала свою ответственность: Да, поцелуй, еще раз, второй и третий, но не отвлекайся, работаешь – работай, времени хватит на все, даже если его мало, а у нас будет целых две ночи и полный день, это же вечность просто, ну еще раз поцелуй меня, а теперь садись, скажи только, что там происходит. Могейме и Оуроана уже встретились. А говоря без иносказаний – легли в постель. Ну, в каком-то смысле. Что значит – в каком-то смысле. Это значит, что постели никакой не было, на земле лежали, небом укрывались. Повезло. Звездное небо, теплая ночь, они были вместе, и начинался прилив. Я надеюсь, ты так и написал. Нет, не написал, но еще есть время. Мария-Сара понесла свертки на кухню, а Раймундо Силва стоял над рукописями и смотрел на них с видом человека, думающего о другом. Не пишется, спросила она, вернувшись, мой приход отвлек тебя. Когда ты здесь и когда тебя нет – это не одно и то же, мы с тобой ведь не супруги, сто лет прожившие бок о бок и потерявшие не только яркие чувства, но и самую память о том, что они вообще когда-то были, наоборот, мы – начинающие Оуроана и Могейме. Значит, все же я тебя отвлекаю. И слава богу, но я думал о том, что больше здесь писать не стану. Почему. Сам не знаю, но из кабинета я ушел, чтобы сбежать от рутины, поломать стереотип, и думал, что это поможет мне войти в другое время, а теперь, когда я едва ли не возвращаюсь, меня тянет в кабинет, за письменный стол и кресло корректора, каковым я, в сущности, и являюсь. Почему такой акцент на корректоре. Чтобы все стало ясно между Могейме и Оуроаной. Объясни получше. Как он никогда не станет капитаном, так я не буду писателем. И ты боишься, что Оуроана, поняв, что ей не ходить в капитаншах, бросит его. Очевидно. Видишь ли, эта женщина знавала лучшие времена, когда жила с рыцарем, а теперь полюбила Могейме, он же ее не принудил. Я говорю не про нее. Ты говоришь про меня, знаю-знаю, но то, что ты говоришь, меня не радует. Могу себе представить. Пусть продлится это столько, сколько продлится, и я хочу прожить это время чисто, ты понравился мне таким, каков есть, думаю, что и то, какая я, не мешает тебе любить меня, и довольно об этом. Прости. Да нечего извиняться, все дело в вас, в мужчинах, во всех без исключения, это ваше всеобщее свойство, вас вечно что-то гложет – не профессия, так возраст, не возраст, так классовая рознь, а не она, так деньги, и неужели вы никогда не решитесь жить естественно и просто. Ни одно человеческое существо не живет естественно и просто. Не нужно быть корректором, чтобы додуматься до такого, простая лиценциатка – и та это знает. Кажется, мы с тобой воюем. Разумеется, воюем, это осада, один окружает другого, а тот – его, мы хотим свалить стены противника и сохранить собственные, а любовь – это когда нет больше стен, любовь – это снятие осады. Раймундо Силва улыбнулся: Эту историю должна была написать ты. Мне в голову никогда не приходило то, что пришло тебе, – отрицать абсолютно достоверный исторический факт. Я сегодня и сам бы не смог объяснить, почему я это сделал. На самом деле я думаю, что раскол в мире проходит между теми, кто говорит да, и теми, кто говорит нет, да знаю, не трудись напоминать, что есть богатые и бедные, есть сильные и слабые, но я не о том, блаженны говорящие нет, ибо им бы наследовать землю. Бы, сказала ты. Без сослагательного наклонения никак, царствие земное принадлежит тем, кто сумел поставить нет на службу да, или тем творцам нет, что быстро уничтожили его, заменив на да. Хорошо сказано, милая Оуроана. Спасибо, дорогой Могейме, но я всего лишь женщина, пусть и лиценциатка. А я просто мужчина, хоть и корректор. Они рассмеялись, а потом, помогая друг другу, перенесли из спальни в кабинет бумаги, словарь, справочники, Раймундо Силва взял и вазу с двумя розами: Пусть будет со мной, я же это придумал. Разложил и расставил все, уселся за письменный стол, взглянул на Марию-Сару очень серьезно, словно оценивая, как она смотрится в кабинете и насколько изменился интерьер от ее присутствия: Теперь начну писать о чудесах, сотворенных человеком, который, до того как умер и в землю лег, по иным замечательным причинам прославлен был, по имени рыцарь Генрих из германского города Бонна, если верить подробному рассказу, содержащемуся в письме брата Рожейро тому самому Осберну, стяжавшему себе добрую славу хрониста, письмо же это не заслуживает ни малейшего доверия, но внушает веру безоговорочную, а не это ли главное. А я, ответила Мария-Сара, пока не пришло время ужина, который сегодня будет и приготовлен и съеден дома, сяду вот на этот диван и примусь за возвышающее душу чтение о чудесах святого Антония, аппетит к которому разожгла твоя история о чудесном муле, обменявшем меру ячменя на Святое причастие, и ничего подобного этому феномену больше уже не случалось, ибо эта тварь – она ведь была самкой, – будучи бесплодной, как и все женские особи этого вида, потомства не оставила. Приступим. Приступим.