Ущелье дьявола - Александр Дюма

Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил выстрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыбнулся, полагая, что крик Христины был обычным криком испуга всех женщин при выстреле.

Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло себе самое простое объяснение.

Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков «браво». Самуила вызывали и встречали аплодисментами.

— Пойдем, пойдем домой скорее! — звала Христина своего мужа.

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, — только поздравим Самуила.

Юлиус увел Христину за театр. Самуил увидал их и подошел к ним, все еще одетый в свой великолепный сценический костюм и все еще бледный от страсти, которую он вложил в свою игру.

Юлиус с жаром пожал ему руки.

— Ты был великолепен! — сказал он. — Ты способен сделать все, что хочешь!

— Ты полагаешь? — ответил Самуил со злой улыбкой. Христина ничего не сказала, но ее бледность, волнение и молчание говорили за нее.

Юлиус, который по своему благородству не мог питать ни малейшего подозрения, и в то же время искренне желал разбить лед, разделявший Самуила и его жену, отошел в сторону, чтобы поболтать со своими приятелями. Самуил остался наедине с Христиной. Он заговорил с той почтительной развязностью, под которую обычно прятал свою иронию.

— Графиня, примите нашу благодарность за то, что соблаговолили присутствовать при одном из наших развлечений. До сих пор вы не хотели примириться с нами. А между тем, ведь все это собственно для вас и устраивалось. Разве не вы пожелали этого переселения целого города? Разве не по вашему приказанию я привел сюда к Юлиусу свою гейдельбергскую жизнь?

— Это доказывает, — тихим голосом ответила Христина, — что люди иной раз выражают такие желания, в которых потом раскаиваются.

— Вы раскаиваетесь в том, что заставили нас переселиться сюда? — сказал Самуил. — Разве эта сутолока уже наскучила вам? Тогда скажите только одно слово. Я, как привел сюда весь этот народ, точно так же уведу его восвояси.

— Вы это сделаете? — сказала Христина.

— Когда вам это будет угодно, даю вам слово. Да и в самом деле, не годится, чтобы такие выходки тянулись слишком долго. Надо, чтобы о них оставалось воспоминание, как о молнии, — блеснула и погасла. В продолжение этой недели мой народ не имел ни одной минуты скуки. На голубом небе не появилось ни облачка. А теперь пора и уходить. Мы вас утомляем. Я освобожу вас от нас и от меня первого.

Христина сделала движение учтивого протеста.

— Я надеюсь, однако же, — продолжал Самуил, — что наша перекочевка не осталась совершенно бесполезной для вашего благоденствия. В самом деле, Юлиуса надо было немножко расшевелить. Видите ли, графиня, ваш милый муж — это часы, а я при этих часах состою часовщиком. Вот теперь я их вам завел, по крайней мере, месяца на три.

— Господин Гельб! — прервала его Христина с достоинством.

— О, простите, я вовсе не думал вас обидеть, я все как-то не могу привыкнуть к тому, чтобы истина могла быть обидна. И, однако же, по обычным представлениям, по принятым взглядам, я оказался бы, наверное, невежливым, неделикатным, уж не знаю, как выразиться, если бы я, например, сделал попытку читать ваши мысли и осмелился бы утверждать, что во время этого представления та страсть, которая клокотала во мне, должна была вас поразить своей искренностью и своей силой.

— Да, я не колеблюсь признаться в этом, — сказала Христина.

— Теперь, представьте себе, — продолжал Самуил, — что я осмелился бы предположить, что вы захотели бы сравнить эту страсть и этот пыл с мягкостью и с бледностью Юлиуса…

Христина снова прервала Самуила.

— Г-н Гельб, — проговорила она с большой твердостью, — во всем мире я люблю только моего мужа и моего ребенка. Им принадлежит вся моя душа. Эти две привязанности сполна удовлетворяют мое сердце. Ими оно достаточно богато и никогда не подумает соизмерять свое богатство с богатством других.

— О, каменная добродетель! — с горечью воскликнул Самуил. — Сударыня, такая твердость, может быть, очень почтенна, но совсем не искусна. Подумайте о том, что если бы у вас было немного меньше гордости и твердости и немного побольше гибкости и податливости то, быть может, вы смягчили бы мое сердце, в сущности, более нежное, чем кажется? Почему вам не попробовать хотя бы обмануть меня?

Христина поняла свою ошибку в этой борьбе с таким грозным противником.

— В свою очередь, скажу вам, г-н Гельб, что я не хотела вас обидеть.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — холодно возразил Самуил. — Теперь мы должны проститься. Ведь я принял на себя обязательство предстать перед вами не иначе, как по звуку колокольчика, которым вы призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Будьте спокойны. Я никогда не забываю ничего, слышите ли, ничего из того, что я обещал.

— Как! Ничего!.. — пробормотала Христина.

— Ничего, сударыня! — ответил Самуил снова став угрожающим. — Во всем, что касается слов и клятв, я имею несчастье обладать безжалостной памятью. Вероятно, Гретхен вам кое-что уже рассказала?

— Гретхен! — вскричала, задрожав Христина. — О, милостивый государь, как осмелились вы произнести это имя?

— То, что сделано, сударыня, было сделано единственно для вас.

— Для меня! Вы хотите сделать меня соучастницей, хотя бы даже и невольной, подобного гнусного дела?…

— Для вас, сударыня! — настойчиво повторил Самуил. — Для вас, именно для того, чтобы убедить вас в том, что когда я люблю, и когда я хочу, то люблю и хочу до преступности.

По счастью, как бы нарочно для поддержки Христины, охваченной ужасом, в эту минуту к ним подошел Юлиус.

— Я поздравлял твоих актеров и наших товарищей, — сказал он. — Ну, до завтра, Самуил.

— Завтра, Юлиус, мы, может быть, уже не будем здесь.

— Как, разве вы хотите вернуться в Гейдельберг? — сказал Юлиус.

— Вероятно.

— Но, я полагаю, ведь ты не примешь условий, предложенных профессорами?

— О нет, — ответил Самуил. — Но завтра они примут наши условия.

— Это хорошо, — сказал Юлиус. — Ну, да все равно, я постараюсь придти сюда до вашего ухода и прощаюсь с тобой только на сегодняшний вечер.

— Прощайте, милостивый государь, — сказала Христина Самуилу.

Самуил ответил ей:

— До свиданья, сударыня.

Самуил не оказался чересчур смелым в своих ожиданиях. На другой день университетские депутаты снова пришли в лагерь, в сопровождении портного, сапожника и колбасника, которые вздули почтеннейшего Трихтера. Все условия студентов были приняты, в том числе и денежная контрибуция. Три купца принесли извинения от себя и от имени всех горожан.