Законы отцов наших - Скотт Туроу

— Что-то в этом роде, — ответил я.

Сонни грустно положила газету на пол. Когда мы встретились взглядами, я увидел в ее глазах боль участия.

— А что произойдет с сыном? — спросила она.

— Скоро узнаем.

К этому времени в моей игре с призывной комиссией наметился эндшпиль, выражаясь шахматным языком. В надежде, что на парижских мирных переговорах произойдет внезапный прорыв, который позволит Никсону закончить войну, я стал хвататься за каждую соломинку. Так я подал заявление об освобождении от военной службы по религиозным мотивам и одновременно опротестовал вывод медкомиссии, признавшей меня годным. Когда все это не дало никаких результатов, я решил встать на воинский учет в Окленде. Уловка дала бы мне несколько недель отсрочки. Однако суть была не в этом. Главное — то, о чем я никогда не переставал думать, даже когда я развозил газеты по автоматам или смеялся вместе с Сонни, — мой побег. Окончательное решение было принято. Как только получу повестку о явке на призывной пункт, в тот же день сажусь в свой «жук» и беру курс на север.

По моим расчетам, это должно было произойти самое позднее в конце апреля. Я уже запасся дорожными картами и навел справки в организации Сопротивления. На границе я должен был сказать, что еду в гости к друзьям. Затем я остаюсь безвозвратно. Я знал одного парня, который, в свою очередь, знал другого парня, и этот другой обещал нанять меня поденщиком в сельхозпитомник неподалеку от Ванкувера. Мне предстояло копать землю и сажать саженцы до самого конца войны. А затем… кто знает? Мысль о том, чтобы на долгое время оставить США, пребывавшие в состоянии сумасшедшей турбулентности, органической частью которой я себя ощущал; предстоящий отказ от друзей, любимых блюд, своей музыки, от возможности навещать родителей, которые стремительно старели, — все это сводило меня с ума. Далекий мир политических абстракций вот-вот должен вторгнуться в мою жизнь и произвести в ней реальные и глубокие изменения. Однако я не мог свернуть с пути, на который, как мне тогда казалось, встал окончательно и бесповоротно. Я даже отказался поехать домой во время каникул, зная, что родители будут то устраивать невыносимые сцены, то подлизываться ко мне, пытаясь не мытьем, так катаньем заставить отказаться от своих планов. То, что я смог противостоять их мольбам и уговорам приехать повидаться, похоже, впервые убедило стариков, что я действительно готов действовать.

Сонни переживала свой собственный кризис. Предварительная защита ее диссертации была намечена на первое марта. Она без конца пропадала в библиотеке и возвращалась оттуда невероятно изнуренная и упавшая духом. По ее словам, она попала в безнадежную ситуацию. Главная беда была не столько в отсутствии идей, сколько в том, что у нее пропал интерес к работе. Под глазами появились мешки, а пальцы и края рукавов бесформенного свитера были запачканы чернильной пастой. Пару раз в неделю я помогал Сонни готовиться к защите и старался подбодрить ее, напоминая, что она талантлива и подает большие надежды. Однако от всех этих разговоров было мало толку. В феврале она попросила, чтобы предварительную защиту перенесли на более поздний срок, а затем, к моему беспредельному изумлению, два дня спустя Сонни бросила работу над диссертацией. Когда я прочитал ее письмо Грэму, в котором она отказывалась от стипендии аспиранта, у меня потемнело в глазах.

Я принялся ходить за Сонни по квартире.

— Да ведь ты же знаешь философию как свои пять пальцев! Гюссерль. Хайдеггер. Я смотрю на тебя и вижу, как на ЮНИВАКе вспыхивают все маленькие лампочки.

Пальцами я изобразил мерцание индикаторов, и Сонни улыбнулась.

— Именно к этому пониманию я и пришла, — сказала она. — Я здесь потому, что мне все легко дается. Но это же не причина, не стимул к деятельности, к тому, чтобы оставить пусть маленький, но свой след. Это не мое.

Она была в гостиной, где аккуратно расставляла на полках книги, наводя порядок в той части своей жизни, которая ныне была объявлена бесполезно потерянным временем.

— Ну и что теперь?

Сонни пожала плечами и скользнула отсутствующим взглядом по нашей обшарпанной обстановке. На полу лежал бельгийский палас из хлопка, имитация персидского. Краски на нем сильно поблекли после того, как мы несколько раз мыли его с помощью стирального порошка. Еще была старая двуспальная кровать с твидовым матрацем, которую сдвинуть с места можно было только усилиями двух человек, и кресло с подголовником и подушкой, обитое цветастым гобеленом, истертым и разошедшимся во многих местах, откуда через бахрому пузырилась тиковая основа. У стен неприступными бастионами стояли книжные шкафы.

— Я хочу путешествовать. Побывать в других городах и странах.

— Тогда почему бы тебе для начала не отправиться в Канаду?

По-моему, ей очень хотелось улыбнуться, однако Сонни сочла это неуместным, так как я говорил серьезно.

— Да, я могла бы, — согласилась она. Мы оба помолчали немного. — Я могла бы, — повторила она. — Я могла бы сделать многое, Сет.

Когда я попросил Сонни уточнить, что именно она имеет в виду, она достала из своей парусиновой сумки для книг информационный буклет Корпуса мира, глянцевую брошюру, которая попала ей на глаза где-то в кампусе. На обложке, в окружении красно-бело-синих цветов американского флага, красовалась цветущая, полнощекая молодая женщина. Я увидел в ней легкое сходство с Сонни.

— Еще неизвестно, примут ли меня туда, — сказала Сонни. — Ты же знаешь, в чем дело: программу основал Кеннеди, поэтому Никсон сокращает финансирование. По-моему, было бы просто здорово поехать в какую-нибудь отсталую страну, где все совершенно иначе. Я думаю об этом, и, не знаю почему, в меня вселяется оптимизм. — Говоря об этом, она держала руки скрещенными на груди.

— Но зачем? Чего ты добиваешься?

— Я хочу увидеть, в чем разница. Исследовать. Выбраться отсюда. Оказаться в иной среде. Я не желаю подводить свою жизнь под теоретическую базу. Ты понимаешь?

— Да, конечно. — Я насмехался над ней. — Делай то, что ты хочешь, девочка. Знаешь, а ты хуже меня. Я не могу разобраться во всем этом дерьме. Однако признаюсь в этом. Я чувствую, как меня шарахает сначала в одну сторону, а затем в другую. Но даже не могу представить себе, где ты. Ты traumhaft, мечтательница. Ты в Серф-Сити. Похоже, ты просто боишься сделать решительный шаг.

— Ну а если так? Боже, Сет, ты никак не можешь расстаться с обветшавшими, отгнившими понятиями среднего класса.

— О, только не нужно глубокомысленного теоретизирования. Думаешь, плохо быть преданным каким-то ценностям? Я другого мнения.

— Я по-прежнему верна своим идеям, Сет. Однако пойми, сейчас я нахожусь в состоянии духовного кризиса. Я хочу разобраться: кто я, что я и в чем мое призвание?

К этому времени мы уже перешли в спальню с круглыми окнами и покрытыми блестящей желтой глазурью узорами в виде ирисов на стенах. В холле работал обогреватель. Я рухнул на постель, отчего заскрипели все пружины матраца.