Оливия Киттеридж - Элизабет Страут

«Господи, — произнес он, не успев даже протянуть руку за ее чемоданом. — Ну почему ты не можешь завести себе сотовый телефон, как все другие люди?!»

И лишь потом, когда они уже мчались по скоростному шоссе с четырьмя полосами и большим количеством движущихся вместе машин, чем Оливии когда-либо приходилось видеть, Кристофер спросил: «Ну как он?» — «Все так же», — ответила она и больше ничего не говорила, пока они не съехали с шоссе. Теперь они двигались по улицам, застроенным неодинаковой высоты зданиями, Кристофер резко бросал машину то в одну сторону, то в другую, объезжая припаркованные в два ряда грузовики.

— Ну как Энн? — спросила Оливия, впервые с тех пор, как села в машину, поудобнее передвинув ноги.

А Кристофер ответил:

— Ей тяжело. — И добавил назидательным докторским тоном: — И становится чем дальше, тем тяжелее. — Он будто и не подозревал, что Оливия когда-то тоже была беременна. — А Эннабел опять просыпается по ночам.

— Прелестно, — сказала Оливия. — Просто прелестная заваруха.

Дома по сторонам улиц стали пониже, у каждого — крутое крытое крыльцо. Она спросила:

— Ты вроде писал, что с маленьким Тедди хлопот не оберешься?

— Он — Теодор, — предостерег ее Кристофер. — Упаси тебя бог называть его иначе, чем Теодор. Что бы ты ни делала, не называй его Тедди. — Кристофер резко затормозил и сдал задом, чтобы встать на свободное место у тротуара. — Честно, мам? — Кристофер низко наклонил голову, его голубые глаза глядели прямо в глаза матери, как глядели когда-то, много лет назад. — Теодор на самом деле просто маленький кусок дерьма.

Растерянность, охватившая Оливию в тот самый момент, как она сошла с самолета и увидела, что ее никто не встречает, затем, на аэропортовском эскалаторе, переросшая в настоящую, заполнившую все ее существо панику, сменилась поразительной, совершенно необычайной заторможенностью, не покидавшей ее все время, пока они ехали домой. В результате теперь, когда она вышла из машины и ступила на тротуар, ей показалось, что все вокруг плывет, так что, потянувшись за чемоданом, лежавшим на заднем сиденье, Оливия пошатнулась и, чуть не упав, прислонилась к машине.

— Не спеши, мам, — сказал Кристофер. — Я сам возьму чемодан. Только смотри под ноги.

— Обожемой! — произнесла Оливия, так как уже наступила ногой на подсохшую колбаску собачьего кала, оставленную на тротуаре. — Вот черт!

— Я совершенно этого не выношу, — сказал Кристофер, беря мать под руку. — Тут живет один парень, он работает в метро и приходит домой утром. Я постоянно вижу его здесь, на улице, с собакой, которая гадит на тротуаре, а он оглядывается, не засек ли их кто, и оставляет говно, не убирая.

— Обожемой, — повторила Оливия, потому что ее растерянность усиливал дополнительный фактор — необычайная разговорчивость ее сына.

Она редко слышала, чтобы он так эмоционально и так много говорил, и была совершенно уверена, что никогда прежде не слышала, чтобы он произносил слово «говно». Она засмеялась. Звук получился фальшивый и жесткий. Ясные лица молодых пилотов сегодняшнего утра всплыли в ее памяти, как что-то привидевшееся ей во сне.

Кристофер отпер зарешеченную дверь под большим коричневым крыльцом с широкими ступенями и отступил назад, давая Оливии пройти.

— Значит, это и есть твой дом, — сказала она и снова издала тот же смешок, потому что чуть не расплакалась из-за темноты, из-за застарелого запаха псины и нестираного белья, прогорклого запаха, который, казалось, источали сами стены. Дом, что они с Генри построили для Криса там, у себя, в штате Мэн, был прекрасен — полон света, с огромными окнами, чтобы видны были лужайки, и лилии, и елки.

Оливия наступила на пластмассовую игрушку и чуть не сломала себе шею.

— А где же все? — спросила она. — Кристофер, мне надо снять эту сандалию, иначе я разнесу собачье дерьмо по всему дому.

— Да оставь ее тут, — сказал Кристофер, обходя мать.

Так что она высвободила ногу из этой сандалии и пошла через темную прихожую, думая о том, что забыла взять с собой еще одну пару колготок.

— Они позади дома, в саду, — сказал ей сын.

И Оливия последовала за ним через просторную темную гостиную в небольшую кухню, где в беспорядке валялись игрушки, стоял высокий детский стульчик, а на стойке — кастрюли, открытые коробки с крупами и «рисом-минуткой». На столе валялся запачканный белый носочек. И Оливии вдруг показалось, что, в какой бы дом она ни вошла, все они, кроме ее собственного и того, что они построили для Криса, всегда вызывали у нее депрессию. Как будто ей так и не удалось изжить чувство, по всей вероятности свойственное ей в детстве, — сверхчувствительность к чуждому запаху жилья других людей, страх, окутывавший неизвестно как закрывающуюся дверь незнакомого туалета или скрип ступеней, истоптанных не твоими ногами.

Оливия вышла, щурясь от света, на небольшую площадку за домом — неужели он мог это называть садом? Она стояла на голом квадрате бетона, окруженном сетчатым забором, в который снаружи ударило что-то такое крупное, что целая секция его лопнула и завалилась, оставив зияющую дыру. Прямо перед собой Оливия увидела детский пластмассовый бассейн. В нем сидела голенькая девочка и смотрела на нее, а рядом с бассейном стоял темноволосый мальчик в мокрых, липнущих к его худеньким бедрам плавках. Он тоже не сводил с Оливии глаз. За ним на старой собачьей лежанке расположился черный пес.

Чуть поодаль от Оливии поднималась деревянная лестница, ведущая к деревянному балкону прямо у нее над головой. Из тени под лестницей раздался голос: «Оливия!» Появилась женщина с лопаточкой для барбекю в руке.

— Господи, вот и вы! Какое наслажденье для натруженных глаз! Я так рада познакомиться с вами!

На миг у Оливии возник образ огромной ходячей девочки-куклы: волосы подстрижены ровно, точно до плеч, лицо открытое и бесхитростное, как у простушки.

— А вы, должно быть, Энн, — сказала Оливия, но слова потерялись в объятии, куда заключила ее эта большая девочка, уронив лопатку, что заставило пса застонать и подняться на ноги, — Оливия смогла разглядеть это в крохотную, оставшуюся ей щелочку. Выше ростом, чем Оливия, с огромным и твердым животом, эта Энн обвила ее своими длинными руками и поцеловала в висок. Оливия никогда ни с кем при встречах не целовалась. И оказаться в объятиях женщины, крупнее ее самой… ну что сказать? Оливия была совершенно уверена: такого с ней никогда раньше не случалось.

— Вы не против, если я стану называть вас «мама»? — спросила большая девочка, чуть отступив, но продолжая удерживать Оливию за локти. — Мне просто до смерти хочется называть вас мамой.

— Называй меня, как тебе будет угодно, — ответила Оливия. — Думаю, я буду называть тебя «Энн».

Темноволосый мальчик, словно какой-то скользкий зверек, метнулся к матери и ухватился за ее мощное бедро.

— А ты, очевидно, Таддеус? — обратилась к нему Оливия.