Место, названное зимой - Патрик Гейл

Они с Петрой поженились после воскресной службы; свидетелем с одной стороны выступил Пол, с другой – мать священника. Петра любила дом, где жила с братом, но Гарри нужно было жить хотя бы часть года в том доме, который он впоследствии намеревался сделать своим, и она перебралась к нему. К тому же, как она однажды обмолвилась, в этот дом ни разу не ступала нога Мунка.

Поскольку большинство участков было ещё не обжито как следует и зимой жить и работать в одиночку было слишком опасно, мужчины часто съезжались вместе в самые холодные месяцы или даже закрывали дома на зиму и снимали жильё в ближайшем городе, пока не потеплеет. Поэтому никого не удивило, когда Пол запер на зиму свой дом и поселился у сестры и Гарри. Как правило, засыпал он на диване, но по крайней мере несколько часов каждой ночи проводил в кровати Гарри; весной, когда он вновь переехал в свой дом, мужчины работали каждый на своём участке, но Пол часто заходил на ужин к супругам, после чего Гарри шёл навестить его жилище и возвращался к себе на рассвете. Всё это никогда не обсуждалось, но Гарри без лишних слов понимал, что брат и сестра, любя друг друга, наслаждаются каждый своей свободой. Часы досуга, которых прибавилось после того, как ушла Петра, Пол заполнял чтением книг без разбора. Петра тем временем научилась стрелять и шутила, что Гарри лучше не входить по ночам к ней в спальню без стука.

Ребёнок Петры, их ребёнок, появился на свет в июне. Роды были такими долгими, что Гарри успел съездить в Юнити и обратно за доктором Раутледжем. Малышку назвали Грейс, в честь матери Гарри. Несмотря на принятый у фермеров стереотип, что все родители мечтают о сыне, Гарри воспринял рождение дочери с таким же облегчением, как Петра: у девочки в любом случае было бы меньше сходства с биологическим отцом. Без стеснения жалуясь на все тяготы беременности, особенно когда пришёл сезон жары и мух, Петра беспокоила Гарри; он волновался, что она возненавидит ребёнка так же сильно, как период его ожидания, и будет столь же непохожа на других матерей, как на других жён. Но, однако, материнство пробудило в ней глубоко коренившиеся инстинкты. Она не сюсюкалась с ребёнком, но обожала её, терпеливо снося все бесконечные хлопоты и рутинную работу, связанную с воспитанием; её интересовали все грани развивавшегося характера Грейс. Она заказывала новейшие книги по теории педиатрии, завела дневник, куда записывала свои наблюдения за развитием ребёнка.

Филлис так и не поблагодарила Гарри за мокасины, как не ответила на все его письма, и он начал подозревать, что от них просто избавляются, не показывая ей. Потеря первой дочери стала болезненной прививкой, и вторую он старался любить не так сильно. Его сердце не очерствело, но Гарри не позволял ему слишком размякнуть.

Реакция Пола на всё это была совершенно неожиданной. Хотя он немного успокоился, видя Петру замужем, а значит, под защитой, ему не давала покоя мысль, что её ребёнок – от Мунка.

– А если он придёт за ним? – спрашивал он, лёжа в постели с Гарри. – А если ребёнок пойдёт в него и будет нас ненавидеть?

Он был совершенно не готов к волне любви, захлестнувшей его, когда малышку, завёрнутую в шаль, впервые положили ему в руки. И если, когда её лицо начало приобретать определённые черты, она стала похожа на кого-то из них, то только на него; когда она была сосредоточена, то хмурилась, как Пол, а когда в возрасте около года начала смеяться, это был детский вариант его долгого раскатистого смеха.

Он не мог пройти мимо, чтобы не погладить её по голове или не взять на руки, и его любовь была взаимна. Он приносил ей всё новые подарки, едва только она начала понимать их ценность: цветок, пёрышко, тряпичную куклу, игрушечную лодку, которую вырезал перочинным ножом. Когда она капризничала и когда у неё резались зубы, Пол мог успокоить её, как никто из родителей, просто прижимая её к груди и что-то мурлыча. Прежде чем научиться произносить его имя, она называла его «папа», чем бесконечно забавляла Петру.

Вторая дочь Гарри росла при совсем других обстоятельствах, чем первая. Во времена младенчества Филлис он не работал. Теперь же он только и делал, что работал, и когда поздно вечером возвращался домой, Грейс зачастую уже спала. Он видел своё дитя лишь украдкой, в обед, да ещё по воскресеньям. Филлис опекали нянечка и мать, у Грейс же была только Петра, которая всегда была рада передать её кому-нибудь на руки и любоваться ей с другого конца стола. Виллы Херн-Бэй и Ма Тэрейн могли похвастаться детскими комнатами – хорошо проветриваемыми помещениями, расположенными достаточно далеко, чтобы не самые приятные моменты младенчества и детства были надёжно скрыты от глаз и ушей родителей. В деревянном доме, пусть даже крепко построенном, такой роскоши не было. Малышка либо лежала в кровати, либо нет. Стены, обшитые деревянными панелями, приколоченными к каркасу, даже когда их утепляли на зиму, не сильно заглушали плач и крики радости на расстоянии всего двух комнат.

Никто из них не был особенно охоч до новостей, включая Гарри, в Англии взявшего себе за правило каждое утро начинать с чтения газет. Сюда печатные издания доходили случайно, как правило, уже давние, забытые кем-нибудь в баре или на станции в зале ожидания. О событиях другого рода сообщалось в письмах; у Пола не было ни времени, ни желания кому-либо писать, поэтому и ответов он не получал; оба корреспондента Гарри его отвергли. Петра временами переписывалась со старыми школьными подругами, хотя обстоятельства её новой жизни увеличили пропасть между ними. Выйдя замуж и став матерью, она шутила, что наконец-то у неё появились новости, которые они поймут. Разумеется, узнав об этом, её завалили посылками – свадебными подарками и детскими вещами, слишком уж хорошенькими для пыльной прерии.

В Лондоне Гарри предполагал, что деревенские жители мыслят узко и не интересуются ничем, что выходит за пределы их фермы; теперь же он ясно видел, что вопросы, обсуждаемые после службы в церкви, в магазине текстильных товаров или на железнодорожной платформе – открывается ли новый магазин стройматериалов, годится ли новое средство против сусликов, – занимают их гораздо больше, чем вести из Торонто или Лондона.

С известием о войне всё изменилось, хотя о ней объявили в августе, когда подготовка к уборке урожая шла полным ходом. Новости быстро распространялись: их объявлял проповедник с кафедры, о них рассказывали молотильщики, о них писали в объявлениях. Сначала они всех запутали. Как преданный доминион, Канада, конечно, должна была поддержать господствующую державу и послать на войну своих сыновей, пусть даже не англичан по происхождению, но, как страна кормящая, она должна была поставлять и пшеницу. А пшеница не могла расти, собираться, молотиться, укладываться в мешки и высыпаться сама по себе.

Вопрос о том, что Гарри и Пол останутся на земле, только что ставшей их собственной, вместо того чтобы отправиться на далёкую войну, ничего для них не значившую, даже не поднимался. Кроме того, в тридцать девять и тридцать шесть лет они были уже староваты для солдат. Они слышали о случаях, когда в семьях, где было много мужчин, младшие сыновья порой сами записывались на службу, радуясь возможности заняться чем-то поинтереснее рабского труда на благо нескольких акров, которые никогда им не перейдут, но в большинстве своём фермеры оставались здесь.