Таинственная река - Деннис Лихэйн

— Это очень тяжело и больно, — сказал Шон. — Может, ты все же поговоришь со мной?

Он вспомнил, что сказал Уити Брендану Харрису о любви, о том, что для большинства людей она не бывает единственной, и представил свою жену, стоящую там, с телефонной трубкой, прижатой к уху, но не ко рту. Высокая стройная женщина с волосами цвета вишневой древесины. Когда она смеется, то прикрывает рот ладошкой. В колледже они бежали во время грозы через студенческий городок и спрятались от дождя под аркой входа в библиотеку. Там она впервые его поцеловала, и, когда ее мокрая ладонь легла ему на шею ниже затылка, что-то расправилось у Шона в груди, что-то, что стесняло грудь и затрудняло дыхание все время, сколько он себя помнил. Она сказала ему, что у него самый красивый голос из всех, какие ей доводилось слышать, что звучание его голоса ассоциируется для нее со вкусом виски и дымом костра.

После того, как она ушла от Шона, у них вошло в обычай общаться именно так: говорил только он, говорил до тех пор, пока она не решала, что пора повесить трубку. Она никогда ничего не говорила, ни разу за время всех телефонных разговоров, которые после ее ухода они вели подобным образом; она звонила с остановок, из мотелей, из пыльных телефонных будок, стоящих вдоль съездов с пустынных автострад, ведущих отсюда к мексиканской границе в штате Техас, и еще бог весть откуда. И, несмотря на то, что из трубки до его уха долетало лишь дыхание, он всегда безошибочно определял, когда звонила она. Он чувствовал ее по телефону. Временами он чувствовал даже ее запах.

Эти беседы — если их можно так назвать — продолжались минут по пятнадцать, в зависимости от того, сколько он говорил, но сегодня вечером Шон чувствовал общую усталость и душевную опустошенность оттого, что потерял женщину, которая просто ушла от него однажды утром, ушла, будучи на восьмом месяце беременности, ушла из-за того, что он наскучил ей своими переживаниями, в которых ничему другому, кроме нее, не было места.

— Сегодня вечером я ни на что не способен, — сказал он. — Я чертовски устал, и мне больно и обидно, что ты не хочешь снизойти даже до того, чтобы я услышал твой голос.

Стоя посреди кухни, он дал ей безнадежных тридцать секунд для ответа. Он услышал звонок колокольчика — кто-то подкачивал шину.

— Пока, малышка, — произнес он; слова эти с трудом вырвались из его внезапно пересохшего горла, и повесил трубку.

Он немного постоял в прежней позе, слушая эхо колокольчика насоса для подкачки шин, смешавшееся со звенящей тишиной, воцарившейся в кухне, и глухими ударами его сердца.

Это будет мучить его, в этом он был уверен. Возможно, всю ночь и утро. Возможно, всю неделю. Ему надо кончать с этим. Надо просто-напросто вешать трубку. А что, если он поступил бы так, раскрыла бы она рот, чтобы назвать его по имени?

Господи…

Он размышлял об этом, стоя под душем. Если бы он смог скрыться от этого, от мыслей о том, что она стоит у этих телефонов-автоматов, с открытым ртом, со словами, застрявшими у нее в горле.

А что, если она собирается сказать: «Шон, я еду домой».

Утром в понедельник Селеста вместе со своей двоюродной сестрой Аннабет крутились на кухне их дома, уже наполненного множеством скорбящих людей. Аннабет с бесстрастным усталым лицом хлопотала у плиты, готовя еду, когда Джимми, свежий после душа, просунул голову в дверь и спросил, не может ли он помочь чем-нибудь.

В детстве отношения между Селестой и Аннабет были такими, что их скорее можно было принять за родных сестер, чем за двоюродных. Аннабет — единственная девочка в семье, состоящей из одних мужчин, а Селеста — единственное дитя у родителей, которые терпеть не могли друг друга. Значительную часть времени девочки проводили вместе, а в юношеские годы почти каждую ночь говорили по телефону. Однако с годами все постепенно изменилось, потому что отчужденность между матерью Селесты и отцом Аннабет нарастала; их отношения, поначалу сердечные, стали холодными, а под конец и откровенно враждебными. Но каким-то образом, безо всяких на то причин, эта отчужденность между братом и сестрой, подобно инфекционному заболеванию, начала распространяться и на их дочерей. Кончилось тем, что Селеста и Аннабет стали встречаться друг с другом только по формальным поводам — на свадьбах, торжествах по случаю рождения детей, следующих за этим крестинах; иногда на Рождество и на Пасху. До истинной причины охлаждения отношений доискаться было невозможно, и, видимо, именно это столь сильно повлияло на Селесту: ее до глубины души уязвило то, что взаимоотношения людей, раньше казавшиеся нерушимыми, могут легко развалиться ввиду таких малозначимых причин, как прошествие времени, семейные неурядицы и неожиданные скандалы.

Однако после смерти матери Селесты в отношениях между сестрами произошли небольшие изменения к лучшему. Прошлым летом они с Дэйвом получили от Аннабет и Джимми неожиданное приглашение на пикник, а зимой обе пары два раза встречались в ресторане за обедом с выпивкой. С каждой встречей беседы между сестрами становились более легкими и непринужденными, и Селеста почувствовала, что десятилетие непонятной и ненужной оторванности друг от друга закончилось и даже нашла имя для этого периода: «Розмари».

Аннабет пробыла при ней неотлучно три дня, когда Розмари умерла. В течение этих трех дней она приходила к Селесте рано утром и оставалась с ней дотемна. Она пекла и готовила, хлопотала насчет похорон и сидела с Селестой, когда та оплакивала мать, которая, хотя никогда и не проявляла к ней особой любви, но тем не менее была ей матерью.

Теперь Селеста намеревалась быть рядом с Аннабет, хотя она осознавала, что такому грозному и хорошо владеющему собой человеку, каким была Аннабет, не требуется ничья, в том числе и ее, Селесты, поддержка.

И все-таки она стояла подле своей двоюродной сестры, когда та готовила еду, подносила ей из холодильника продукты, которые та просила, и отвечала почти на все телефонные звонки.

И вот сейчас появился Джимми; не прошло еще и суток с того момента, как он узнал, что его дочь мертва, а он уже спрашивает жену, не нужно ли ей что-нибудь. Его все еще мокрые волосы не причесаны, а едва приглажены, рубашка прилипла к влажной груди. Он был босой с опухшими от горя и бессонницы глазами. Все что могла подумать Селеста при взгляде на него было: господи, Джимми, что с тобой? Ты когда-нибудь думаешь о себе?

Все остальные люди, которые набились в дом, заполнив гостиную, столовую, толкущиеся в прихожей, побросавшие свои пальто на кровати в спальне Надин и Сэры, — все смотрели на Джимми, как будто у них не было другой заботы сейчас, кроме как приглядывать за ним. Как будто он один только и мог объяснить им эту злодейскую шутку судьбы; утихомирить гнев, кипевший в их головах; поддержать их, когда шоковое состояние пройдет и их тела обмякнут под вновь нахлынувшими волнами боли и ужаса. Аура предводителя, которой обладал Джимми, распространялась вокруг без каких-либо усилий с его стороны. Селеста частенько задумывалась над тем, знал ли он сам об этом, и, если он считал это за бремя, то, должно быть, только тогда, когда наступали моменты, подобные нынешнему.