Координата поврежденности - Владлена Дан

через всю жизнь как потертую фотографию или семейную реликвию. Ты можешь быть уже в возрасте, но все еще огорчаться, что родители тебя не любили; или возненавидеть мужчин на долгие годы, ведь папа тебя избивал; или презирать женщин, поскольку мать бросила тебя в детстве. Таких примеров уйма. Он один из них. Но не только отец виновен во всем. Мама – все случилось из-за нее. А спустя десять лет ненависть к отцу хоть и трансформировалась в нескрываемое презрение и устойчивую непокорность, так и не исчезла из глубины его сердца. И казалось, что уже не исчезнет никогда.

Мин постучал в дверь кабинета, как стучал уже тысячи раз. Отец оставался доктором даже в собственном доме, ведь здесь проживал его главный постоянный пациент – собственный сын.

И стоило только зайти и сесть в кресло напротив, Мина тут же обдали привычно-равнодушным взглядом за стеклами строгих очков.

– И когда ты думал мне об этом сообщить?

– Был уверен, что ты и так узнаешь.

– Как мне понимать эти новости? – голос отца звучал ровно.

– Как отчаянные попытки журналистов раздуть из мухи слона.

– За последние недели ты стал обсуждаемой знаменитостью. – В устах Вонграта-старшего слово «знаменитость» означало оскорбление. Его сын должен был стать врачом. Или гендиректором их империи. И если и светиться в новостях, то из-за заключения удачного контракта или помощи неизлечимо больным.

– Я об этом не просил. Если ты не забыл, в прошлый раз меня похитили, и новости просочились из-за полиции. А в этот раз вообще без понятия, что за сталкеры следят, куда я хожу с друзьями.

– Не помню, чтобы ты ходил в такие места.

Будь они в ситкоме, после этих слов прозвучала бы запись закадрового смеха. Даже мысль, что отец разбирается в его интересах – смехотворна. Но декорации его жизни смахивали на трагедию, поэтому он лишь презрительно сжал уголки губ.

– Мара позвала меня туда на встречу с ее знакомыми. – Его нервировало отчитываться. Оттого он не сдержался и едко добавил: – И вообще, посещения гей-клуба не преступление, насколько я помню.

– Зная твои прежние похождения, которые хотя бы не удостаивались публичного обсуждения, эти сплетни, само собой, полный абсурд. Однако факт остается фактом: твои вкусы, какими бы они ни были, стали достоянием общественности. Ты знаешь мое мнение на этот счет.

Мин не совсем понимал отца: это была неловкая попытка спросить, не перебежал ли он на «другую сторону» или же того действительно волновала лишь публичность? Или вовсе это намек на его развращенность и аморальность? Хотя он ни разу не приводил в особняк ни одну из своих «девушек» и не утруждал отца наблюдать за оргиями. Тому в принципе не стоило волноваться, ведь ни одной девицей, как и групповушками, он никогда всерьез не увлекался. Некая разборчивость передалась ему генетически. А что-то в данный момент пробуждал в нем лишь один человек, живущий в комнате на втором этаже.

– Еще бы не знал, – ответил он. – Но тогда ты и не должен продолжать тенденцию лезть в чужие дела.

– Мин. – Отец выдохнул, на его лице наконец отразились хоть какие-то эмоции, характерные для родителей, которым не наплевать на свое чадо. – Я лишь волнуюсь за тебя и за то, как это повлияет на твое будущее. Люди любят копаться в чужом белье, и не каждый относится к подобному так беспечно, как ты.

– Мне все равно, кто и что думает. Даже если мои вкусы поменяются, я не обязан ни перед кем отчитываться.

– Ты говоришь это, чтобы меня позлить? Думаешь, это смешно?

– Да-а-а, папа, все в этом мире вертится вокруг тебя. Я прям сидел и думал, что бы еще такого выкинуть, и замутить вместо девушки с парнем показалось мне крайне волнующим, – сказанное «папа» подразумевало лишь саркастический смысл. В его устах это тоже звучало как оскорбление.

– Я тебе не враг. – Отец не рассердился, что удивительно, и продолжал говорить спокойно, хоть и устало. – Меня радует, что ты достаточно здравомыслящий, чтобы не позволять чужим суждениям управлять собой. Но иногда я просто не понимаю, что происходит в твоей жизни. Сначала тебя похищают из-за девушки, потом тебя снимают в гей-клубе. Я лишь хочу, чтобы ты достойно окончил университет и присоединился к нашему делу.

– Я не вмешиваюсь в твои личные дела, а ты – в мои. Это лучший вариант для нашего сосуществования. И, поверь, про учебу ты мне талдычишь с самого первого дня поступления. Да и сложно забыть, что ты вынуждаешь меня стать тем, кем я никогда не стремился быть.

Ранее Мин так открыто не заявлял о том, что чувствует себя словно в клетке. Он не делился подобным с отцом. Да и сейчас пожалел, что болезненные слова вырвались. Это ведь бессмысленно. Отец видел лишь собственные амбиции и планы.

– Ты сам выбрал экономику. И я пошел тебе на уступки.

– Выбрал? Я? Уверен, что твоя память не барахлит? Запишись на прием к кому-то из своих коллег. Я ничего не выбирал! Это ты согласился на это в качестве единственной приемлемой для тебя альтернативы, а я уступил, лишь бы ты отстал от меня.

– Ты был подростком, который не мог самостоятельно принимать такие важные решения. Долг родителя – направлять ребенка. Или мне стоило потакать твоим капризам и наблюдать, как рушится твое будущее? К тому же после окончания школы ты отказался продолжать сеансы с психологом, и твое состояние тогда было очень нестабильным.

Его глаза почернели, как угли. Да, Мин помнил это время.

– Это было бессмысленно.

– Ты все еще страдал из-за матери.

– Кто-то же из нас двоих должен был.

Казалось, сегодня все запретные темы всплыли на поверхность, вскрылась каждая гнойная рана.

– Мин, неужели даже сейчас ты не веришь, как я сожалею, что меня тогда не оказалось рядом?

– Не бойся, я истерично не кинусь на тебя, как десять лет назад. Я понял многое из того, что в тринадцать казалось слишком сложным. Но от этого не легче. Есть вещи, которые нельзя простить. А я не тот человек, чьи чувства легко изменить. Мое отношение к тебе уже десять лет остается неизменным. – Когда слова, предательски взволновавшие его, обрушились на отца, Мина обкатило жаром, а после холодом. Внутри разлилось облегчение и боль.

Отец почему-то молчал. И это было не то молчание, когда больше нечего сказать, а то, когда существует целая история, но она остается где-то в глотке, приговоренная к заточению в ней.

Может, оно и к лучшему. Он не хотел иметь повод прощать отца. Только ненавидеть.