Венок ангелов - Гертруд фон Лефорт

Время от времени я ловила на себе испытующий взгляд холодных умных глаз молодой сестры милосердия. В конце концов она спросила меня, не больна ли я, прибавив, что я стала совершенно прозрачной. Мне хотелось ответить ей: я и сама не знаю, больна ли я, я вообще уже ничего не знаю о себе, но охотно верю, что стала прозрачной. Я ощущала себя именно такой, как тогда, когда Жаннет сказала: «Да это же совсем не Зеркальце, а какое-то чужое, стеклянное личико». Мне казалось, что в мою душу теперь может проникнуть кто и что угодно, не встретив никакого сопротивления. Я чувствовала, как неудержимо рушатся границы моего «я», как в нем образуются бреши, которые ничем не защищены. Мое существование словно распалось на множество маленьких кусочков, я ощущала себя лишь как слепое орудие восприятия, как будто я превратилась в голое беззащитное зеркало чуждого, враждебного мне мира.

По ночам, лежа в чутком полусне, – а мне теперь почти никогда не удавалось уснуть по-настоящему, – я как будто вновь шла вместе с Энцио по спящему Риму, отделенная от себя самой, во власти всех бурь и катаклизмов его мира. Я теперь шла по спящей Германии! Но это уже была не моя до боли знакомая родина, страна сказочных лесов, прекрасных старинных городов и торжественно-величественных храмов, выстроенных из «согретых любовью» немецких камней! Правда, все это еще существовало, но уже как-то иначе, словно лишившись своей достоверности, подернувшись пленкой какой-то невыразимой сомнительности. Я видела волнующие очертания Шпейера, приветливые деревеньки в мягких извивах Неккара, увенчанные рыцарскими шлемами башни городских ворот перед прекраснейшим из всех мостов на земле. Но со всего этого уже был совлечен покров реальности, все погрузилось в какую-то странную неопределенность; казалось, здания вот-вот рухнут или чья-то невидимая рука сорвет с них крыши. Временами дома представлялись мне руинами, я видела себя в образе какого-то обездушенного существа, мечущегося меж развалин. Леса теперь тоже стали призрачными, а их дымка казалась дымом погребального костра. И все эти картины заключали в себе что-то жуткое, хотя в них не было ничего неожиданного. Казалось, иначе и быть не может. У меня было ощущение, будто я шествую по чужой Германии, которая поглотила мою Германию, а меня обратила в нечистую силу, обитающую в пустых домах – в совершенно пустых! Ибо самым страшным было то, что во время этих призрачных странствий я никогда не видела людей, а если и видела, то они казались спрессованными в плотную темную массу, приводимую в движение некой незримой волей. Однажды мне почудилось, будто из этой темной шевелящейся массы доносится гневный и отчаянный плач «дуплетиков», о которых Зайдэ говорила, что они не выучили ни одной молитвы. Когда же я принялась искать их, это были уже не «дуплетики», а совсем незнакомые маленькие некрещеные дети – такие, какие когда-нибудь будут у меня с Энцио. Я хотела взять их за руки, но тут же потеряла их, повсюду были видны лишь груды земли и пепла! Плотная людская масса тоже вдруг бесследно исчезла: все вокруг уподобилось бесшумному потоку распавшихся, растворившихся в пространстве сущностей. Мир словно был отделен от человека – одна сплошная игра диких безымянных сил с самими собой, как тогда, много лет назад, в ночном Риме! Только конец теперь был совсем другим: залитый сиянием алтарь, перед которым закончилось мое ночное шествие по городу рука об руку с Энцио, не показывался, церкви и соборы были мертвы и пусты, как моя душа. При виде их я испытывала ужас, который, усиливаясь с каждым часом, достигал своей наивысшей точки ранним утром, в те минуты, когда в церквях начинался обряд причащения и я в очередной раз с содроганием вспоминала, что мне выпало на долю совсем иное причастие. Поднимаясь с постели, я слышала, как мои зубы стучат, словно в лихорадке. Я принимала решение отправиться к декану и отказаться от своего дерзкого замысла, но не находила в себе сил исполнить это решение – меня словно заколдовали. Холодея от ужаса, я чувствовала, что уже, как Энцио, не властна над своей собственной волей. Лишь однажды мне удалось излить душу отцу Анжело, в коротком отчаянном письме, ответ на которое мне должна была привезти из Рима Жаннет.

Скромные будничные заботы были тогда моей единственной опорой. Я с удивлением замечала, что сохранила все свои внешние навыки и реакции на окружающий мир, в то время как внутренне становилась все беспомощнее. Я по-прежнему исполняла роль хозяйки пансиона и ухаживала за свекровью, которая без лишних слов сняла с меня опалу и вновь допускала меня в свою комнату, откуда еще совсем недавно в гневе изгнала меня. Вскоре стало совершенно очевидным, что ее плачевное состояние и в самом деле было вызвано вовсе не болезнью. Таким образом, предположение молодой сестры милосердия подтвердилось, что меня, конечно же, не удивило. О женитьбе своего сына она больше не упоминала; в этом уже и не было необходимости. Она явно освободилась от внушения. Но и Энцио тоже молчал о нашей свадьбе, хотя и принял жертву, которую не должен был принимать. Напротив: подобно тому как его победа над моими религиозными узами разрушила меня, он и сам, похоже, оказался в опасности, эта победа грозила бедой и ему самому – я видела с болезненной ясностью, что он сам ей не рад. Сколько раз мне хотелось схватить его за руки и взмолиться: не разрушай себя и меня! Но ведь он знал это, он знал это!

Только мысль о скором приезде Жаннет, которая – всегда зная наверное, что мне нужно в данную минуту! – заключит меня в материнские объятия и приведет меня обратно ко мне самой, служила мне слабым утешением. Я вспомнила, как она однажды перефразировала знаменитое изречение и сказала: «Я молюсь, стало быть, я существую». Но сама я в то время почти не могла молиться. Я лишь машинально пыталась исполнить данное декану обещание. Я ничего не ждала от этих молитв, и они ничего мне не приносили. И в церковь я тоже перестала ходить: близость алтаря теперь причиняла мне невыразимую боль. Я не могла даже плакать: источник моих слез иссяк, как иссякли живительные ключи моей души. Однако мне каждый раз приходилось охлаждать свои воспаленные веки, прежде чем войти в столовую, чтобы на правах хозяйки восседать во главе стола в широком кресле в своем светлом летнем платьице, которое к тому времени стало мне слишком свободным! Но Энцио все же замечал мои покрасневшие глаза. На лице его при этом каждый раз вдруг появлялось выражение отстраненности, как будто ему было больно видеть меня. За столом он часто обращался исключительно к сидевшему рядом Староссову, который почему-то еще не уехал. Староссов в последнее время вообще не смотрел на меня, а Энцио больше уже не предпринимал попыток сблизить меня со своим другом. Сам он теперь постоянно прибегал к его помощи в работе над газетными статьями и осуществлении своих планов, к которым вернулся с прежней страстью, когда его мать стала поправляться. Я ничего не знала об этих планах, так как после нашей поездки в Шпейер он никогда не говорил со мной о Германии или о том, что он называл делом своей жизни. Со Староссовом же они, напротив, как никогда, были единодушны во всем. Временами они даже внешне казались похожими друг на друга. Когда они разговаривали, красивое, благородное лицо Староссова неизменно приобретало что-то от холодного, жесткого блеска в глазах Энцио, исполненных непреклонной воли. Я совсем не удивилась, когда кто-то из новых постояльцев принял их за братьев.