Атаман Платов (сборник) - Петр Краснов

Молитва, бессвязная, отрывочными фразами, продолжалась долго. Грудь волновалась. Слезы наполняли глаза его, он весь рвался к Творцу и к Ольге, и невозможным казалось ему, чтобы Ольга могла позабыть его, «ее милого казака»!

И так, от тоски к радости, от радости опять к горю, текла его жизнь в плену.

Богатый пир, пир на весь мир задал Сипаев, когда генерал-майором вернулся он из Парижа. «Письменюга» Каргин, свояк его, был приглашен к столу, на котором дымились печенья, жареные и вареные произведения располневшей Марьи Алексеевны. Маруся была интересной вдовушкой, и черкасские казаки, особенно старички, души в ней не чаяли. Никто не умел так приготовить кулебяку, ни у кого наливка не выходила такая темная, сиропистая и в то же время такая сильная и крепкая, как у Марьи Алексеевны Каргиной. А как божественно подавала она для поцелуя ручку! Как сочно целовала в лоб, – петербургскому кордебалету так никогда не сделать! А когда она, в сарафане, в монистах и в шитой собственноручно малороссийской рубахе, выходила к гостям и, приветливо улыбаясь, говорила: «Просим милости за стол», то даже безногий Леонтьев прыгал от удовольствия и улыбки освещали молодые и старые лица.

И как мать, она была хороша. Когда с Ванюшей на руках она садилась в углу и, освободив белую, как кипень, грудь, кормила ребенка, залитая румянцем стыда и радости, – я не знаю, что делалось с молодежью, – но Марья Сергеевна Луковкина дома бранилась с мужем, а молодая, желчная полька Ядвига Казимировна даже бивала своего муженька, сотника Симеонова. Да и нельзя было не бить! Уж очень маслянисты у него становились глаза, когда он смотрел на Марью Алексеевну.

Впрочем, тогда весь Черкасск сходил с ума. Атаман жил в Париже, полки были распущены, офицерство просто с жиру бесилось. На всех ордена, кресты, все героями выглядят, про Наполеона говорят так, как будто это был ни больше ни меньше, как денщик атамана. «Блюхером» собак кличут, а на князя Шварценберга просто рукой машут. По рассказам некоторых безусых хорунжих выходило, что российское победоносное христолюбивое воинство вовсе не российское, не победоносное, не христолюбивое и не воинство даже, а все сделали казаки и преимущественно они, эти безусые хорунжие, пившие цимлянское до озверения. Когда более рассудительные вспоминали про Кульм, где казаки не участвовали, молодежь тыкала в грудь есаула Фомина, украшенного кульмским Железным крестом, и хором уверяла, что этот ординарец Остермана разбил всю французскую армию. А сколько каждый из них нарубил неприятелей! Ей-Богу, если бы сложить все жертвы, которые каждый считал за собой, то на всем земном шаре не осталось бы никого в живых.

Ну молодежь – еще понятно. А то и старые потянулись за молодыми. Под Тарутином, как шептали старики, вовсе не Орлов победил, а «письменюга» Каргин, так говорили в каргинской родне, Силаевы уверяли, что это Алексей Николаевич подал удачный совет и что даже ему Георгий выходил, да вишь ты, не вышел – протекции не хватило!

Но кроме сплетен, хвастовства и рассказов безвредных были и такие, которые плачевно кончились для зачинщиков. Хорунжий Палявин, сходивши в Париж, нашел, что фрак удобнее чекменя, и, надевши фрак, шапокляк[59], брюки в обтяжку, с лорнеткой в руках стал гулять по Новочеркасску. В первый день собаки порвали ему брюки и пострадал немного фрак, но Иванов, портной из «Арсис сюр Оба», исправил изъяны, и франт, приводя в смущение казачек и возмущая стариков, продолжал свои прогулки. Дамы сторонились от него и считали это неприличнее, чем проскакать голым по улицам, что сделал хорунжий Жмурин. Жмурину простили – он был хорошо сложен, красив и имел белое тело, а Палявину фрака простить не смогли. Анна Сергеевна возмутилась, и старик Зимовнов, через атаманскую канцелярию, донес обо всем Платову. «Очевидно, – отписал Платов, – бедняга сошел с ума, что нарядился в костюм, званию сумасшедших токмо присвоенный. А потому, – гласила резолюция, – посадить оного хорунжия и кавалера в сумасшедший дом сроком на один год».

Вот в какое сумасшедшее время закатил Сипаев пир по случаю соединения с домом Каргина. С тех пор как Сипаев вернулся с большими деньгами и с еще большими связями, про Марусин «грех» все позабыли, и Маруся, пышно одетая, сидела в гостиной, окруженная старухами и замужними казачками. Она была баба хоть куда. Не хуже других она выговаривала: «в моем полку этого не было», «бачка отличился в авангардном бою при Матюрове», «нам пожаловали генерала», «бедный Николенька убит при обороне деревни Рейк». Ее роговский Ванюша с успехом сходил за сына письменного Николая Петровича, хотя все отлично знали, что он родился на пятый месяц после свадьбы. Но такова натура человека: что одному прощается легко и просто, другому не простится никогда. А с Силаевым теперь ссориться было опасно.

Мужчины шумели в кунацкой, атаманские песенники откашливались и громыхали своим инструментом в сенях и на кухне; Анна Сергеевна поспешно отдавала последние распоряжения.

– Да, – слышался густой бас старика Зимовнова, ходившего-таки с молодежью под Тарутино, – послужили мы, можно сказать. Царю-батюшке и всевеликому войску Донскому.

– Да что, камрад, – повернулся к нему молодой совсем полковник Елисеев, – было тяжело старые кости поднять?

– Асиньки? – спросил старик. – Ты это меня, малолетка, как назвал?

– Камрад – это обозначает приятель.

– Ты меня так не моги называть, по-басурмански, – строго осадил его Зимовнов, – а то я тебя того хуже назвать могу.

Елисеев осекся.

– Господа, – кричал Сипаев, – балычка отведать, водочки. Пойдемте закусить.

Громыхая шпорами, двинулось все знатное черкасское общество в столовую и принялось за закуску.

Атаманские песенники грянули веселую песню.

Под аккомпанемент веселой песни, с присвистом, дудочкой и скрипкой, весело пилось и елось полковникам, есаулам, сотникам и хорунжим.

– Вы, батюшка, не стесняйтесь, икорки-то еще положьте, все одно свиньям выкидывать, – мягким баском уговаривал молодого сотника Зимовнов.

– Я ем! – с полным ртом отвечал тот.

– И ешьте, и пейте, хорошее дело.

В дверях показалась с подносом, уставленным драгоценными саксонскими хрустальными рюмками и графинчиками, красная, приветливо улыбающаяся Маруся. Ей так нравилась роль хозяйки!

Все мужчины повернулись к ней. Платовский адъютант, невысокий, коренастый мужчина, с рыжеватыми усами, нависшими на рот, звонким тенорком завел песню, гости, смеясь, подхватили. Какой-то хорунжий с салфеткой в руке бросился к песенникам и замахал им, чтобы они замолчали.

и, сделав маленькую паузу, хор разом затянул: