Чудо о розе - Жан Жене

Даниэль вновь приступил к обязанностям горниста. Однажды утром, когда он стоял на своем обычном месте в пустынном еще дворе возле бассейна, как всегда готовый изобразить любой сигнал, который ему велит Гепен, недалеко от него прошла сестра Зоея, направляющаяся из санчасти в часовню на обычную мессу. Сердце ребенка, должно быть, было парализовано яростью. Он, конечно же, думал тогда о своем дружке, который сломал себе палец, чтобы остаться с ним. Он прокричал: «Здравствуйте, сестра Зоея». Покончив с исполнением своих обязанностей, если можно так выразиться, вне должности, монахини были даже приветливы. Она любезно ответила. Горнист подошел к ней, они оказались близко один от другого и при этом совсем рядом с бассейном. Крепкий мальчишка сильно толкнул старуху плечом, и та, задохнувшись от неожиданности, полетела в воду. Какое-то мгновение вставшая колоколом юбка держала ее на поверхности, придавая сходство с огромной нелепой кувшинкой, но очень быстро пропиталась водой и потащила на дно монашку, онемевшую от ужаса и стыда. Прикосновение воды к ногам, бедрам, животу, новизна ощущения буквально парализовали девственницу. Она не осмелилась ни пошевелиться, ни закричать. Она погружалась на дно. На поверхности возник легкий водоворот, потом все успокоилось и стало таким, каким и должно быть безмятежным апрельским утром. Девственница утонула под сенью цветущих каштанов. Ребенок, поведя плечом, поправил красно-белую лямку своего горна, вновь засунул руки в карманы и спокойно, медленно отошел от бассейна. Труп был обнаружен в воде только на следующий день. Разумеется, все решили, что старуха просто оступилась. В следующее воскресенье перед началом мессы директор собрал колонистов в актовом зале и, сообщив о смерти сестры Зоей в результате несчастного случая, призвал их молиться за нее.

Благодаря отъезду Вильруа в другое семейство я смог, наконец, вздохнуть свободнее, я не должен был теперь хранить ему верность. Это было время моего стыда. Стыд мой никогда не был явным, очевидным для всех. Никогда об этом не говорили при мне в полный голос, конечно же, из-за присутствия здесь Вильруа, который, как все знали, был способен внезапно вырасти из-под земли, когда угодно, чтобы вступиться за своего приятеля, но все-таки этот самый стыд окутывал меня, так порой вас окутывают испускаемые вами запахи, а присутствующие делают вид, будто ничего не замечают. И все-таки по какому-то особому молчанию, по тому, как морщатся лбы и носы, понимаешь: они знают. Каждую ночь коты по очереди приходили в мою койку. Наши любовные ласки были торопливы и поспешны, но все-таки Ларошдье узнал о них. Меня отправили в зал суда. Неподалеку от спецблока находилась эта маленькая, беленная известью комнатка, где всего-то и стояли стол, покрытый зеленым сукном, и два стула. Директор восседал за столом, рядом с ним Олух, его заместитель, а за ними на стене висело огромное распятие. Все провинившиеся в этот день ожидали за дверью своей очереди получить наказание: неделю на хлебе и воде, десять дней на хлебе и воде, неделю экзекуции (когда по два часа каждый день заставляли делать тяжелые упражнения, и все должно было происходить во дворе спецблока вместо рекреаций), месяц в спецблоке, месяц или два в одиночке, но чаще всего это была одиночка или спецблок до нового распоряжения. Я тоже вместе со всеми ждал за дверью. Шум подкованных сабо, которыми мерно стучали шагающие по двору наказанные, проник прямо мне в душу и лишил последней надежды. «Раз! Два! Раз… Два…» (Об этом стоит сказать. Самый шик состоял в том, чтобы это самое «раз, два» произносить как можно более невнятно, чтобы получалось что-нибудь вроде: «Мразь, давай!» или: «Блядства-а!», в общем, неприличное слово или ругательство. И чем неприличнее и изысканней было ругательство старшего, тем больше его боялись и почитали. Я не могу забыть, какую власть имел над нами этот крик. Он походил на крик дикого зверя. Просто произнести: «Раз, два», было бы нелепо. Это был крик самца, от него трепетали все мальчишки. Когда после небольшой паузы крик раздается вновь, нас подчиняет власть мужчины. Здесь уместно вспомнить и военные кличи, и татуировки, и странные печати, и разукрашенные скипетры, и вставшие в эрекции фаллосы. У каждого самца были свои команды, которые соответствовали форме и толщине его члена.) Я ждал за дверью судебной комнаты, засунув в рот кусочек стали от своей зажигалки, чтобы пронести его тайком, когда надзиратель Бьенво, едва лишь приговор мне будет провозглашен, возьмет меня в оборот, разденет догола, чтобы обыскать, и отправит в камеру. Я вошел. Олух взял со стола лежащие перед ним бумаги и произнес:

— Тебя видели, когда ты вставал с чужой кровати. Как это отвратительно!

И господин директор, щеки которого тряслись от негодования, счел нужным добавить:

— Отвратительно! В твоем-то возрасте!

Мне дали месяц общей камеры.

Как только в общей камере появлялся новенький, из тех, кого называли «дырками», по вечерам, когда вертухаи думали, будто мы спим, коты начинали свои жестокие игры. Привыкнув относиться к отдавшимся им женщинам презрительно и брезгливо, называя их не иначе, как суками и вонючками, они третировали и несчастных детей, заявляя, как воняет от их ног или плохо подтертой задницы. Если у мальчишки были слишком длинные ногти на ногах, ему говорили: «Ты что, их завиваешь щипцами?» А еще они говорили: «говноотстойник», «сейчас прочищу твой говноотстойник». Несчастных, забитых мальчишек словно прогоняли сквозь строй, их хлестали, как розгами, насмешками и унизительными прозвищами. И все-таки они были нежнейшим плодом, чтобы полакомиться им, нужно было очистить его от грубой кожуры, а еще они были похожи на солдатиков-новобранцев, окруженных колючей проволокой, из-за которой они сбегут, быть может, если отрастят пчелиные крылья, но сейчас, в эту минуту, они розы, которые держат за стебли. Коты и воры в законе опутывали мальчишек своей чудовищной сетью. Однажды, когда я находился в спецблоке, мне пришлось присутствовать при том, как они заставили троих: Анжело, Лемерсье и Жевийе — мыть себе ноги. Если бы приказали мне, я тоже не посмел бы ослушаться их: Делофра и Риваля из семейства Б, Жермена и Даниэля из семейства А и Жерле из семейства В, но сами они, очевидно, из уважения к Вильруа, не стали подвергать меня этому испытанию. Делофру принадлежит честь изобретения торжественной церемонии. У каждого из троих детей, что участвовали в этом действе, были свои роли: Анжело нес на вытянутых руках таз с водой, Лемерсье, смочив свой платок, мыл ноги разувшимся властелинам, Жевийе вытирал их снятой с себя рубашкой, потом все трое одновременно, встав на колени, целовали вымытые ноги. Стоит ли говорить, какой ужас охватывал нас, когда мы входили в общую камеру? В полумраке блестели обнаженные торсы сидящих неподвижно котов. Стоял запах мочи, пота, дерьма. А сами хозяева камеры, раскрыв свои нежные рты, харкали на грязный пол и крыли матом. Там был Лоранк, должно быть, он втайне любил Анжело, потому что пытался его защитить, хотя и очень робко, от жестокостей Делофра, но Анжело чувствовал, что это все-таки не настоящий авторитет. Лоранк сказал:

— Оставь его, не собачься.

Делофр поначалу вроде бы попритих, но немного спустя заставил ангелочка Анжело, которого передергивало от отвращения, вылизывать ему в носу козявки. Лоранк попытался было вмешаться снова: