Мистер Слотер - Роберт МакКаммон

Преподобный Бертон стоял и смотрел на мертвую девочку. Он сделал глубокий вдох и выдох, будто сам хотел прояснить свое сознание и зрение. Или, подумала Ларк, он себе шею потянул, убивая ее сестру. Она попыталась заговорить, вскрикнуть, завопить или выплюнуть проклятие, но голос изменил ей, и только хрип сотряс заряженный гневом воздух.

— Тихо, — сказал преподобный Фейз. И снова повторил: — Тихо!

Она не послушалась — или не смогла. Преподобный Бертон вернулся к столу, сгреб в горсть кукурузную лепешку и засунул ей в рот так, что она задохнулась и закашлялась. Синие глаза, готовые выскочить из орбит, глядели на него, не мигая, а грудь у Фейз медленно поднималась и опускалась.

— Так-то лучше.

Он медленно повернул голову. Отыскал взглядом Ларк, к которой вернулся голос — прерывистым стоном. Обеими руками она держалась за стул рядом с собой, будто его дубовые ножки были стенами мощной крепости.

Бертон потер лоб рукой.

— Не думай обо мне плохо, — сказал он.

Подошел к телу Аарона, наступил ботинком на грудь, вытащил нож. Обтер его, взяв для этого хорошую салфетку. Поднял упавший стул, сел на свое место во главе стола, отрезал ломоть ветчины, зачерпнул себе на тарелку печеных яблок и фасоли и начал есть.

Фейз молчала, продолжая глазеть — теперь просто в стену перед собой. Ларк вцепилась в стул, пальцы побелели. Она не шевелилась. Сумасшедшая мысль: если она застынет, он не увидит ее и забудет, что она вообще здесь есть.

Он прожевал кусок ветчины, облизал пальцы.

— Тебя когда-нибудь раздражала муха? — спросил он, разрезая печеное яблоко. От его голоса Ларк вздрогнула, и будто сама сломала собственную невидимость, почувствовала себя слабой и глупой, и не смогла удержаться от слез — пусть и беззвучных. — Одна из этих здоровенных зеленых мух, что жужжат и жужжат над головой, пока не почувствуешь, что не вынесешь, если она проживет еще хоть минуту. Хоть секунду, — поправился он, откусывая ветчину. — Можно предположить, что я планирую эту муху убить. Да, и это так. И если это будет нелегко, я ей еще крылья оборву до того, как раздавить, потому что я не люблю, когда об меня ноги вытирают. Итак… наблюдаем за мухой. Она может быть медленной, может быть быстрой, и даже очень быстрой. Но вскоре ты проследишь ее образ действий. Ибо такой образ присущ всему живому. Проследишь, продумаешь на один шаг вперед — на одно жужжание этой мушки вперед, и вот она. — Он проиллюстрировал свою мысль движением ложки по столу. — Дохлая муха. И с людьми точно так же.

Он потянулся за лепешкой, остановился, взглянув на плачущую Ларк, и продолжал свой одинокий пир.

— Ненавижу мух. Скоро они сюда прилетят. Их ничем не удержишь.

— Вы не… — Ларк не знала, хочет ли она говорить, но заговорила как-то сама. Горло сжималось, слова не шли. — Вы не… не…

— Не преподобный, — подтвердил он, слегка пожав плечами. — Но если бы я пришел к вашей двери и сказал: «Доброе утро, я убийца», что бы мне это дало?

— Не надо… — Сможет ли она когда-нибудь сказать целиком слово? В голове что-то кричало, но сама она могла едва шептать. — Не обязательно… было.

— Хотелось, Ларк. Красивое имя. У меня в детстве под окном на дереве было гнездо жаворонков[1].

— Вы… вы их… убили?

— Ни в коем случае. Они меня будили по утрам, чтобы я вставал на работу.

И вот пришел вопрос, который она хотела задать, но страшилась.

— Вы… вы нас убьете?

Он доел яблоко и только тогда заговорил:

— Я тебе расскажу, Ларк, что такое могущество. Почти любой тебе скажет, что могущество — это возможность делать что хочешь. Но я скажу так: могущество — это возможность делать все, что хочешь, и чтобы никто не мог тебе помешать. Ух ты! — Фейз вырвало, при этом вылетела лепешка, затыкавшая ей рот. — Кажется, приходит в себя.

Фейз попыталась встать. Лицо побледнело и как-то расклеилось, рот перекосило в сторону, глаза ввалились, будто их вдавили чьи-то злобные пальцы. На щеках блестели слезы. Губы шевелились, но ни звука не вылетало.

Ларк подумала, что измученные глаза матери снова увидели трупы, и снова все случившееся заклубилось в мозгу, как пороховой дым, еще висящий под потолком. Фейз рухнула на пол и зарыдала, словно насмерть обиженный ребенок.

Непреподобный продолжал есть. Отрезал себе еще кусок ветчины и прикусил зубами.

— Мы ничего… ничего… — Ларк испугалась, что сейчас стошнит и ее, потому что ноздрей достиг запах крови и сожженных волос. — Ничего вам не сделали.

— А это имеет какое-то значение? — спросил он с набитым ртом.

Не услышав ответа, дожевал и снова зачерпнул из тарелки.

Ларк протерла глаза. Она дрожала, слезы текли по лицу. Ей страшно было встать — давила уверенность, что он тут же набросится на нее с ножом или еще чем-нибудь. Мать рыдала, и Ларк вспомнила, что так рыдала Робин, когда прошлым летом умер пятнистый щенок по кличке Дотти.

Она вдруг почувствовала, что губа у нее задирается вверх, ярость охватывает сердце и вселяет в душу храбрость, и пусть она знала, что сказанное означает ее смерть, все равно она произнесла:

— Господь покарает вас!

Он доел ломоть ветчины, допил сидр, поставил локти на стол и переплел мерзкие пальцы убийцы.

— Правда? Ой, хотелось бы видеть. Вот послушай — слышишь что-нибудь, кроме того, как плачет твоя мать? Слушай, слушай внимательно… и что ты слышишь?

Ларк молчала.

— Ничего, кроме моего голоса. И никого тут — кроме меня. — Он поднял руки к дыму под потолком. — И где же молния? Где ангел с огненным мечом? Зови их сюда, я жду. — Он помолчал, слегка улыбаясь, потом опустил руки. — Нет, Ларк. Сегодня их тут не будет. — Рассмотрел ногти на правой руке, поскреб подбородок. — А ты сейчас встанешь и разденешься.

Ларк не шевельнулась. Снова и снова повторялись у нее в голове его слова.

Он взял нож. Блеснул зайчик у него на лице, на стенах.

— Я позволю себе спросить тебя: без какого уха твоя матушка сможет обойтись? — Из крепко сжатых губ девушки не донеслось ни звука. — Вообще-то, конечно, без любого. От уха только дырка и нужна. А вот пальцы — это совсем другой коленкор.

— Подождите… пожалуйста! — сказала Ларк, но знала, что ждать он не станет. Человек, убивший только что троих, ждать не будет, и она встала на подкашивающиеся ноги, и когда начала раздеваться, пыталась найти место где-то в мозгу, куда спрятаться, маленькое-маленькое, только бы туда втиснуться.

— Покажи, где ты спишь.

Он стоял рядом с ней, поблескивая ножом, рука с изуродованными ногтями бродила по ее веснушчатым плечам, по горлу, между грудей.

В комнате, общей у нее и у сестры, Ларк смотрела на потолок, а этот человек навалился на нее. Не издавая ни звука, не пытаясь ее поцеловать. Все у него было шершавое — руки, тело, тот кусок, что бил в нее изнутри. Нож лежал на столике рядом, и она знала, что если потянется за ним, человек ее убьет, и он так искушен в убийстве, что сделает это, даже если она только подумает потянуться за ножом, и потому она затаилась в том уголке в мозгу, далеко-далеко, и это была память о том, как мама держала ее за руку и они вместе исполняли ритуал отхода ко сну: