Семейное дело - Фридрих Незнанский

— Может быть, ребята, теперь вы получше подумаете, кто мог убить вашего отца?

— Да, я беседовал с Колей накануне его гибели, — покорно признал Белоусов, выслушав показания работниц кафе «Зеленый бор» в подробном изложении Рюрика Елагина. — Ну и что? Я умолчал об этом разговоре не потому, что в нем заключалось что-то важное, а наоборот, потому что ничего важного Коля не сказал.

— Упоминание о терроризме тоже показались вам неважными?

— Мало ли что может выдумать родитель, который не находит общего языка с детьми? Все это, откровенно говоря, звучало так неправдоподобно, что я подумал, Птах не совсем адекватен. Если вам точно передали разговор, вы знаете, что я постарался развеять его навязчивую идею — по-другому охарактеризовать не могу. Конечно, я не захотел упоминать об этих глупостях, чтобы не бросить случайно тень на Нелю и на ее сыновей.

— Да, конечно, — вежливо согласился Елагин. — Такие чувства по-человечески понятны и объяснимы. Если хотите, мы не будем больше затрагивать встречу в кафе «Зеленый бор».

Роланд бросил подозрительный взгляд на этого подтянутого, очень вежливого, нового для него следователя: какой-то очередной подвох? Блондин с необычным именем Рюрик не пытался запугать свидетеля, не давил его психику, вопросы задавал спокойно и почти равнодушно, как если бы не был заинтересован в ответах. Что здесь: хитрая тактика или действительное равнодушие? Роланд опасался расслабиться: каждая жилка в нем вибрировала, и он боялся оценить, насколько его мандраж заметен со стороны.

— Я уже сказал о Коле все, что знал, — подавляя нервную дрожь, сказал Роланд. — Не понимаю, что еще от меня хотят услышать. Может быть, припомнить все, начиная с нашего знакомства? Каждую встречу, каждый фестиваль граффити, каждый наш диалог? Давайте, не стесняйтесь! Требуйте!

Все-таки сорвался. Нехорошо… Остановившись, как только почувствовал, что начинает кричать и брызгать слюной, Роланд Белоусов скрутил себя — до стискивания зубов, до боли. Елагин оставался так же вежлив и холоден. «Надо же, как бывает, — вонзилось иголочкой в мозг глупое наблюдение. Он Рюрик, я Роланд… Два необычных имени на букву „Р“ по разные стороны барьера». Барьер, разделяющий два «Р», представлял собою письменный стол, похожий на тот, что сохранился в маленькой комнате квартиры на улице Летчика Бабушкина и помнил еще, как прилежно трудился над домашними заданиями школьник Белоусов. Стол мама всегда застилала бумагой, а не клеенкой, потому что Ролка использовал его покрытие как черновик для решения задач по математике… Как все подробно вспоминается. Точно перед смертью, каждая деталь.

— Уважаемый Роланд Анатольевич, я ничего от вас не требую. Пожалуйста, если вы не хотите говорить о покойном, — Рюрик подчеркнул последнее слово, — друге, эту тему мы тоже не будем затрагивать. Поговорим о более приятной, как мне кажется, для вас теме. Как вам нравится ваша новая квартира возле станции метро «Академическая»?

До того как оказалась названа станция, Белоусов еще мог надеяться, но то, что Рюрик произнес «Академическая», облило его холодной водой, превратив в ледышку. На место холода тотчас пришел жар, в котором сгорали надежды.

Его квартира на станции «Академическая», отличная трехкомнатная квартира в доме улучшенной планировки! Впервые за всю жизнь принадлежащая не родителям, не какой-либо из женщин, с которыми он вечно не сходился характером, а ему, персонально и безраздельно — ему! В оформлении квартиры граффер Колобок не стал, в отличие от друзей, использовать райтерские навыки, ремесло дизайнера никогда его не привлекало, но обстановка выдавала его безупречный вкус. Никакой тяжеловесной мебели, никаких люстр с хрустальными подвесками, никакого кафеля, образующего картины на стенах санузла. Все строго и достойно, как подобает дому обеспеченного мужчины, каким он себя воображал, в каковом качестве мечтал пожить какое-то время — свободно, на полную катушку.

Не удалось. Как же стремительно улетучиваются мечты. Внезапно к Белоусову вернулась давно заброшенная музыкальная терминология: он как будто очутился внутри ферматы. Фермата — это такая долгая пауза, почти что перерыв в игре. Отсутствие звука. Вот и сейчас окружающая среда была полна звуков, один только Роланд был закрыт от нее в стеклянной банке безмолвия.

— Моя? — на ровной ноте, сдерживая подступающий к горлу крик, переспросил Роланд Белоусов. Ему даже удалось улыбнуться. — Эта квартира никогда не была моей и не будет. Я купил ее для одного старинного друга, который переехал в Германию. Я все объясню…

— Объясните также вклад в постройку гаража для жильцов этого дома, — четко и последовательно гвоздил Белоусова Елагин. — Машину пока не купили? А собираетесь?

— Какое вы имеете право проверять мои расходы? Я известный художник… меня приглашают на фестивали… кроме того, я пишу декорации… и к тому же печатаюсь в солидных изданиях…

— Роланд Анатольевич, если вы уж сами поставили этот вопрос, давайте вместе, с карандашом в руках, проанализируем ваши доходы и расходы. Давайте их сравним. И если убедимся, что все совпадает тютелька в тютельку, я лично принесу вам извинения.

Не надо думать, что Рюрик Елагин действовал, полагаясь исключительно на свой ясновидческий дар: по заданию Турецкого он проделал немалую работу, чтобы узнать, что Роланд Белоусов в последнее время совершил траты, не соответствующие его скромным заработкам. Работа стоила того: через полчаса, наполненные запирательством и неубедительными отговорками, Белоусов был вынужден признаться, что ему известно об убийстве Скворцова и Бирюкова несколько больше, чем те скудные данные, которыми он поделился со следствием.

Он хорошо помнил, как это все происходило…

— Твою мать, — сквозь стиснутые зубы процедил Абу Салех. На темных, сейчас посиневших от гнева губах блеснули пузырьки слюны. Он сосал русское ругательство, как леденец. Тот, к кому было обращено ругательство, замер с покорно наклоненной головой, опасаясь выказать случайным движением, что он еще жив. Совершенная им оплошность могла навлечь на него месть. Абу Салех принадлежал к людям, которые любят месть. Один намек на месть вызывает в них воодушевление.

— Я ничего не мог поделать, — простонал Роланд Белоусов. — Скворцов всегда такой: уж если вцепится в идею, свернуть его с пути очень трудно. А близнецы… я не имел права предупредить их прямо. Они обо всем догадались бы. Ты же сам запретил!

— Я запретил! — гневно вскрикнул Абу Салех. — А самому думать надо, своей головой, а?

Посиневшие губы на бронзово-смуглом лице растворились, чтобы выпустить серию ругательств — на этот раз по-арабски. Знакомый с привычками Абу Салеха Белоусов расценил это как благоприятный признак. Если ругается не по-русски, значит, ругает не его, не Роланда. Значит, теперь он ругательствами подкрепляет поиски выхода из создавшегося положения…

Роланд Белоусов испытывал к своему, в некотором роде, начальнику, известному в Москве под именем Абу Салеха, разнородные чувства, и первым среди этих чувств было отвращение. Оно возникло раньше, чем Роланду стали известны самые малоаппетитные аспекты деятельности Абу Салеха, на каком-то примитивном, физиологическом уровне. Роланд никогда не считал себя расистом (по крайней мере, в создаваемый им облик цивилизованного человека расизм не вписывался), но он не раз ловил себя на том, что ему неприятны эти полные, с оттенком женственности, губы, синевшие в минуты гнева и раздражения, этот явственный вблизи запашок пота, впитавший в себя ароматы блюд национальной кухни, которые рыцарь джихада готовил даже на чужбине. Однако рядом с отвращением от месяца к месяцу росло, как ни парадоксально, нечто совершенно иное — восхищение! Справедливость требовала признать: в Абу Салехе действительно было чем восхищаться. Прежде всего его удивительное умение учиться — и по книгам, и по жизни, и на своих ошибках, и на чужих. Его умение приспосабливаться к среде — внутренне не меняясь. И, наконец, его внешность, которая представлялась Белоусову неприятной, оказывается, имела свои преимущества. По ней невозможно было определить возраст, и частенько Роланду Белоусову представлялось, что Абу Салех намного старше, чем говорит? — даже старше его, Белоусова; впрочем, это уж из области бреда… Абу Салех нравился некоторым женщинам, любительницам экзотики, хотя для него женщины не играли в жизни никакой роли. Белоусов мог бы заподозрить его в гомосексуализме — кажется, ислам не считает гомосексуализм грехом? — но в отношениях с мужчинами начальник тоже замечен не был. Абу Салех был в вопросах пола совершенно инертен; страсть не имела над ним власти. Что для его профессии также являлось несомненным достоинством.