Маримба! - Наталия Терентьева

Memento vitae, дорогая моя Катька, помни о жизни, о том, что она дается один раз, как большой подарок. Дается на время, не навсегда. Кому на какое время – никто не знает. И думать об этом нельзя. Думай о жизни, своей, чужой, нашей общей, жизни тех, на кого мы похожи и чья кровь течет в нас, о тех, кто появится на свет и будет похож на тебя и на меня, и на тех, кого больше нет. Думай о жизни, а я, пока я здесь, буду думать о тебе и вместе с тобой.

Я вытирала пыль с книжных полок, и на меня выпала старая фотография, которую я даже не помню. Смеющаяся мама смотрит на сияющую, невероятно чем-то довольную Катьку, маленькую, смешную, в длинном свитере, который мама ей только что связала, и Катька будет носить его еще много зим. Катька со светлыми волосиками, которые потом стали темнеть, в огромных теплых носках, стоит на белом пушистом коврике. Мама – с ясными голубыми глазами, красиво причесанная, внимательно и с такой любовью и теплотой смотрит на Катьку.

Memento vitae…

Голова имеется у всякого, но не всякому нужна.

А. П. Чехов

Я всю жизнь живу на улице маршала… впрочем, не важно, какого именно – одного из самых известных маршалов Советской армии, не дожившего, правда, до войны, расстрелянного аккурат перед тем, как немцы в очередной раз решили попробовать навести свои порядки в Европе.

Раз в пятнадцать лет я переезжаю из дома в дом – то получше, то похуже, то в совсем отличный, новый. И живу всю жизнь, видя вокруг себя одни и те же дома, то же небо, тех же людей, как и я, идущих, идущих по этой длинной живописной улице к своим тридцати годам, а там и к сорока, и к пятидесяти, и дальше…

Кто-то уезжает, кто-то изменяется до неузнаваемости, кто-то – увы – умирает. С некоторыми иногда общаемся, иногда – просто здороваемся.

– Кто это, мам? – часто спрашивает меня Катька, когда я с кем-то переброшусь парой дружелюбных приветствий: «Ну, как вы?» – «Нормально, растем, учимся…» – «И мы…»

– Не знаю, – честно отвечаю я. – То есть… ну кто-то из нашего района. А как зовут и вообще – кто, откуда, не помню.

Катька, понятное дело, смеется. А я радуюсь, что у меня есть моя деревня, где я – дома. Даже если эта деревня в последние годы стала непохожа на саму себя.

В каждой деревне должен быть свой дурачок. А как же без него? В самом первом моем дворе, засаженном кустами сирени – и бледно-лиловой, и розоватой, и кремовой, и белоснежной, а также грушами, райскими яблонями, барбарисом, шиповником, цветущим махровыми ароматными цветками (двор был между двумя пятиэтажками-кооперативами естественных факультетов МГУ), жил дурачок Леня-попугай. Взрослые сочувственно вздыхали, видя быстро бегущего по двору Леню, сорокалетнего, рыже-плешивого, страшно озабоченного. За ним всегда следил КГБ, так думал Леня и рассказывал по секрету всем желающим. Дети боялись его и смеялись над ним. Я больше боялась. Когда моя мама останавливалась и, стараясь не смотреть на взмокшего, перебудораженного Леню, слушала его сбивчивый рассказ, я пряталась за свою маленькую маму и так и стояла, изредка выглядывая и тоже внимательно слушая.

– Свет, Свет, ты пойми, пойми, – торопился рассказать Леня. – Он стоял там и ждал меня, а когда я прошел мимо, он мне и говорит… Так, знаешь, сам в газетку смотрит и говорит: «Все напишешь, все! Ничего от нас не скроешь!» Свет, посмотри, он там? – Леня кивком показывал за свое плечо.

– Нет, там никого нет. Мы пойдем, Лень, хорошо?

– Свет, Свет, подожди! Если он к тебе подойдет, ты скажи: «Леонид в прошлый раз вам все рассказал, больше его не сажайте, не пытайте». Хорошо, Свет?

– Хорошо, Леня. Обязательно скажу…

– Ой, идут… – Леня неожиданно срывался с места и, смешно загребая ногами, несся дальше по двору – как-то боком, спотыкаясь, непрестанно оглядываясь и бормоча.

Обидная кличка «попугай» появилась всего лишь навсего оттого, что на коврике перед Лёниной дверью был нарисован попугай. Так говорили самые смелые мои дворовые товарищи, кто отваживался зайти к нему в подъезд и задержаться под дверью. Леня писал докторскую диссертацию по высшей математике и не дописал ее, стал видеть и слышать то, чего нет.

Эта история произвела на меня в детстве огромное впечатление и заставила усомниться в безусловной необходимости хорошей учебы. Леня ведь очень хорошо учился, сначала в математической школе, где собрались самые умные дети нашего района, потом поступил туда, куда поступают самые лучшие выпускники, и уже со всей страны – на мехмат МГУ. Там тоже Леня был первым, блестяще учился, решал нерешаемое, писал статьи еще во время учебы. Защитил диссертацию, стал готовить докторскую. И… сошел с катушек. Его разум заклинило на какой-то формуле и больше не отклинило.

Леня ли был слишком впечатлительным и усердным юношей, или же правда есть что-то, какие-то области, куда не должен залезать пытливый, неспокойный человеческий ум, области, за которыми – ненужное, возможно, опасное для человека знание? И мы не знаем точно, какие тропки ведут туда, куда заходить гениальному человеческому разуму не следует, и особенно не следует указывать туда дорогу разуму коллективному, поскольку он, крайне легкомысленный, мало думает о последствиях, живет сегодняшним днем, самонадеян, эгоистичен…

Во втором дворе, где я жила около двадцати лет, дурачок тоже был, точнее, дурочка. А еще точнее – очень страшная, яростная, кипевшая ненавистью женщина, у которой, как и у Лени, было что-то непоправимо сломано в голове. Она ненавидела детей. Любых, особенно маленьких. Лет ей было между сорока и пятьюдесятью, трудно сказать точнее. Невысокая, неопрятная, всегда не по погоде одетая, она появлялась внезапно и начинала с ходу кричать. У меня тогда была маленькая Катька, уже ходившая со мной за ручку. Я тут же брала ее на руки, прекрасно понимая, что если придется спасаться бегством, то мне далеко с тяжеленькой Катькой не убежать. А женщина, видя любую маму с ребенком, кричала:

– Убить, убить всех вас надо! Проклятые сволочи! Сдохните! Сдохните! Убью, руки оторву! Оболью бензином! Сожгу! Сволочи!

Я понимала – наверно, что-то очень плохое произошло в жизни этой женщины. Может быть, у нее не могло быть детей, и она ненавидела всех мам с детьми. Может быть, у нее погиб ребенок. И из своего черного, из бесконечного горя она вышла не в опустевший мир без красок и оттенков, где можно жить, а можно и не жить, где всё далеко, где плотная серая пелена отделяет от тех, кто живет, смеется, чего-то хочет, а в мир, полный удушающей ненависти, от которой она сошла с ума. И хотела убить, сжечь всех маленьких, шумных, озорных, смеющихся и плачущих, всех, кого надо еще водить за руку, объяснять законы непростого мира, в котором им предстоит жить, кто не умеет толком сам есть и смотрит доверчивыми, испуганными глазами, у кого маленькие ручки, неловкие ножки, большие разноцветные шапки, нелепые бессмысленные игрушки, то и дело попадающиеся ей под ноги, когда она выходит гулять во двор – в свой двор.

– Пошли вон! Вон отсюда! Гады! Гады! Проклятые! Убью! Сожгу! – кричала она, пиная детские игрушки, наступая на легко разламывающиеся машинки, ведерки, кукольные колясочки…