Тайны двора государева - Валентин Лавров

Смертельно побледнел Петр, хрустнул суставами пальцев, не таясь, застонал от душевной боли. С легкой надеждой спросил:

— Так ли, не ошибка?

— Верный человек донес. Да ты его знаешь, это лейтенант Семеновского полка Серега Богатырев. Он к матери на побывку в Москву ездил, ему знакомый немец, приятель Кейзерлинга, правду и открыл. — И опять с тяжким вздохом: — Не ты ли, мин херц, ее из ничтожества поднял?..

Меншиков осекся, но Петр понял то, о чем промолчал светлейший, подумал: «Да, из-за этой развратницы предал жестокой участи супругу свою законную Авдотью Федоровну, которая мои достоинства понимала, которая любила меня. Наследник мой Алексей надзору материнского лишился…»

Помолчали. Петр, криво усмехнувшись, произнес:

— Дом-то я строил не для их блудных утех… Ныне же прикажи, чтоб дом сей у Монсы отобрали.

…Меншиков с трудом сдержал радость.

Уже через час-другой поскакал в Москву гонец — Серега Богатырев — с дурным для новобрачных известием.

* * *

Царево повеление было выполнено: Монс и ее супруг вместе со всей обстановкой были вытряхнуты без излишних церемоний на улицу.

Новобрачных приютила в Немецкой слободе, недалеко от кладбища, их соотечественница.

Перенесенные потрясения ускорили конец фон Кейзерлинга. 11 декабря 1711 года он испустил дух.

Похороны его не были пышными, да и вдова, сказать правду, печалилась весьма немного. Едва облачившись в траур, она тут же сцепилась с братом умершего. Причиной свары стало наследство покойного.

Монс уже успела за свою бурную жизнь нахапать много, но ей все было мало. В этой холодной красавице словно сидел нечистый, который постоянно разжигал ее алчность.

Впрочем, свойство это — алчность — часто встречается у людишек, которые не умеют помнить о хрупкости своего существования, о том, сколь короток сей век.

Монс сумела оттягать в свою пользу часть наследства и вскоре допустила к своему телу пленного шведа Миллера. Они были уже помолвлены, уже на кухню свозили провизию к брачному столу, как 15 августа 1714 года величайшая интриганка петровского времени скончалась.

* * *

Не успел остыть прах Анны Монс, как началась новая драка — теперь уже за ее наследство. Жаждавших чужого добра оказалось трое: швед Миллер, старуха мать Модества Монс и братишка усопшей, ухватистый Виллим.

А драться было за что. Судя по архивным документам, одних бриллиантов, алмазов, вещей золотых и серебряных, подарков адмирала Лефорта, царя Петра, иноземных послов Кенигсека и фон Кейзерлинга было несметное количество, а еще — серьги, большой золотой с изумрудами крест, золотые пряжки, запонки, булавки, шпажка с крупным бриллиантом и зубочистка с алмазами, множество ниток жемчуга, золотых и серебряных часов, золотые с перламутром и бриллиантами табакерки, перстни с изумрудами, «образ государя Петра с дорогими каменьями» и прочее и прочее — на многие десятки тысяч рублей.

И эта женщина при жизни часто жаловалась на нищету и убожество, торговалась из-за грошика с молочницей, срамила братца Виллима за растрату небольшой суммы рейхсталеров… Ничтожное создание!

Анна была похоронена на Немецком кладбище в Лефортове. За гробом шли всего несколько человек — московских немцев.

Над ее могилой иждивением наследников воздвигли громадный обелиск из черного мрамора. По странному совпадению он был хорошо виден из окошек того дома, в котором Анна провела последние годы.

Это надгробие с немецкими надписями сохранялось до 60-х годов XX столетия, а потом бесследно исчезло: то были годы другого повального воровства — большевистского.

* * *

Рассказывают, что Петр тайком несколько раз посетил могилку Анны. Из его глаз, привыкших видеть всякую жестокость, скатилось несколько слезинок.

Душа деспота была все еще прочно привязана к той, которую он полюбил в нежном своем возрасте.

Но история имела важное продолжение, ибо у покойной Анны оставался здравым братец Виллим, удивительно схожий с сестрицей лицом и повадками.

И вновь вернемся к ушедшим событиям.

Еще 28 декабря 1706 года в старом Зимнем дворце (напомню, позже на его месте выстроили Преображенские казармы) искрилось вино. Изрядно хмельной государь то и дело кричал:

— Виват Катерина! Виват наследница! — и бдительным взором пронзал окружающих: все ли пьют за столь важный предмет до дна?

Двадцатитрехлетняя пленница Марта Скавронская, успевшая побывать замужем за каким-то незначительным человечком и наградить любовью нескольких петровских «птенцов», родила государю дочь.

Марта сменила имя на Екатерину, а католичество на православие. Венчание и возведение в императорское достоинство были впереди.

А пока Петр прижимал ее к золотым пуговицам мундира:

— Матка, Катеринушка! Требуй что хочешь — исполню!

Известный историк еще в середине XIX столетия писал: «Суровый деспот, человек с железным характером, спокойно смотревший на истязание на дыбе и затем на смерть родного сына, Петр в своих отношениях к Катерине был решительно неузнаваем: письмо за письмом посылалось к ней, одно другого нежнее…»

В народе поговаривали:

— Ейный папаша в какой-то Лифляндии крестьянствует, а у дочки тут — власти до сласти. Сказывают, когда во втором году в полон ее взяли, под телегой солдат утешала за краюху хлеба, а теперь — царица…

Разговорчивых регулярно вылавливали и кнутом до костей облиховывали. Но вылезшая из грязи новоявленная царица готовила своему самодержавному супругу казнь такую, до которой и в Разбойном приказе не додумались.

Немолодой, вечно занятый государственными делами и войнами муж становился все скучнее. Зато красота голубоглазого Виллима Монса с первой встречи пронзила любвеобильное сердце Катерины. Блудливая мысль заметалась в ее голове, как мышь в темном погребе: «Не отпускать его, зело смачен, пусть рядом будет… Утешением сердечным!»

— Папочка, — равнодушно-ленивым голосом обратилась однажды Катерина к Петру, — тут без особых дел Монс, тебе известный, обретается. Позволь, майн либе, ему в моем ведомстве корешпонденцией ведать.

Петр поморщился, но покорно вздохнул:

— Пусть.

Виллима он допустил на службу еще в восьмом году. В качестве генеральс-адъютанта тот состоял при государе и беспрестанно мотался с места на место с различными поручениями. И даже успел отличиться в Полтавской битве, за что получил от Петра внеочередной чин.

— Будешь моим камер-юнкером, — томно говорила Катерина, в развратной позе развалившись в шелковом кресле и масленым взором лаская стройного красавца. — Ведай всем, что до моих интересов относится. И прекрати шашни, зело ты, камер-юнкер, до баб охочий. Гамильтонша мне хвалилась, что ты ее возишь изрядно. Берегись, дружок любезный. Не спущу! Тебе есть кому дарить амурное внимание… — Она многозначительно глянула на Монса.