Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

Лушка нахмурилась.

— А еще? — потребовала она.

— У нас больше ничего, — запихивая соблазны в тумбочку, слукавили соседки.

— Сунетесь еще — не спущу. Вместо Клавдии ожиреете, — пригрозила Лушка.

Соседки моргнули, переглянулись, попятились.

Было тут что-то, кроме печенья и вафель. Не против Клавдии что-то, а что-то против Лушки. Если после голодухи Клавдию накормят…

— Тебе сразу есть нельзя — ты поняла? Загнуться можно. Ты поняла?

— Ой, знаю, — каялась Клавдия, — а вот поди ты… Соображение застилает.

— Гляди, — серьезно сказала Лушка. — А то и меня засудят.

Лушка считала, что до Клавдиного голодания никому нет дела, но к концу следующей недели новоявленную знахарку вызвал псих-президент:

— Никакого покоя от тебя, Гришина. Теперь ты взялась лечить.

— Я что-нибудь делают не так? — наивно спросила Лушка.

— Ты не имеешь права делать ни так, ни не так. Если с больной что-то случится…

— Не случится.

— Ну, твои утверждения немногого стоят.

— Всё, что я делаю, должны были делать вы.

— Здесь не институт голодания. Она оказалась здесь не по профилю.

— А все другие у вас по профилю?

— Это отделение для пациентов с пограничными состояниями.

— Пограничными? — переспросила Лушка. — А-а. Поняла: еще не психи, но уже хотят ими стать. Тогда я здесь тоже не по профилю. У меня нет желания стать шизой. И я ею не буду.

— Будешь, — сказал псих-президент.

— Я передам ваше заключение Людмиле Михайловне.

— Какой еще… А, эта морализаторша! Чего она зачастила? Ты ее знаешь?

— Она статью собирается писать.

— А ты при чем?

— Я ее позвала.

— Так взяла и позвала?

Лушка пожала плечами. Псих-президент иронически изогнул бровь. Лушка взглянула на дверь, которая уводила в свободный мир. Вошла дежурная.

— Вы меня вызывали, Олег Олегович?

— С какой стати? — раздраженно вскинулся Олег Олегович.

— Мне показалось — звонок. Я ошиблась?

— Гм… Тут у нас Гришина фокусы демонстрирует. Найди-ка мне историю болезни Лазаревой. Людмила Михайловна, так? — повернулся он к Лушке.

Лушка не ответила. Сестра торопливо ретировалась. Псих-президент повернулся к окну и долго в него смотрел. Его спина устало сутулилась.

— Олег Олегович, а Марья… Она надолго? — спросила вдруг Лушка.

— Что? Какая еще Марья? Что ты мне тут спектакли разыгрываешь? Пошла вон!

— Вам без нее плохо, да? Неинтересно, нет причины стараться, и вы орете на Гришину, потому что Гришина для вас не больная и от вашего ора не ударится в истерику. Пожалуйста, Олег Олегович, я потерплю.

На лице псих-президента отразилось колебание, ему хотелось хоть с кем-нибудь поговорить без барьера из должности и без барьера из болезней, и Лушка была идеальной фигурой, ей не пришлось бы объяснять длинно там, где нет нужды, и можно было бы сколь угодно долго говорить о том, что напирает и рвет. Перед ним сидел потенциальный друг, и псих-президент понимал это и даже чувствовал, что жизнь опять хотела его оградить и спасти, но, Господи, не эта же малявка…

— Прочь! — закричал он. — Уйди! Ты слишком уродлива, чтобы быть женщиной!

Он увидел, что на него смотрят со спокойной жалостью, и затопал ногами.

* * *

Странно, подумала Лушка, подонку нужен святой, чтобы подонок не удавился со скуки.

Он явился в палату на следующий день. Клавдия и Лушка только что завершили утреннее самоистязание холодным душем и приступили к следующей самостоятельной процедуре — варварскому растиранию по-особому намоченным полотенцем. На это время как раз приходился больничный завтрак, палаты отдыхали в приятной тишине, и Лушке никто не мешал праздным любопытством.

— Гм… — произнес псих-президент.

Клавдия ойкнула и в панике натянула на себя колкое одеяло. Лушка выпрямилась, продолжая держать полотенце в руках. С полотенца капало.

Псих-президент пригнулся к полотенцу и понюхал.

— Тэк-с… — заключил он.

И смотрел на Лушку, выдерживая паузу, как большой актер.

Лушкина пауза обещала быть еще больше. Лушка тоже была актрисой. Он ждет, когда она замельтешит, а она не будет. И говорить придется ему. Кто говорит — слабее.

Главврач переключился на Клавдию:

— Как себя чувствуем?

— Хорошо, спасибочки… — просипела Клавдия, заткнувшись одеялом по уши.

— По-моему, тоже, — как-то ненадежно подтвердил псих-президент. От такой интонации больной должен известись в сомнениях. — Вам стало значительно лучше.

Лушка, твердо решив ни во что не вмешиваться, бесшумной тенью скользнула к своей кровати.

— А вы как считаете, коллега? — тут же обратился к ней псих-президент.

— Вы правы, Олег Олегович, — не моргнув глазом подтвердила Лушка. — Ей действительно лучше.

А под ложечкой ныло. Не кончится этот визит добром. Не может кончиться.

— Тэк-с… — Псих-президент заложил руки за спину. Он никуда не сел, ни к чему не прикоснулся. Еще поиграл паузой. Забронированная Клавдия обеспокоенно шевельнулась. Псих-президент мгновенно повернулся к ней, как к слабому месту противника. — Прекрасно, моя милая, — произнес он очень ласково. — Я вас выписываю.

Ну вот, подумала Лушка.

— Ой, нет… — высунулась из одеяла Клавдия. — Мне рано!

— Не рано, — продолжал еще более ласково псих-президент. — Скоро уже картошку копать. Сажали картошку-то, Клавдия Кузьмовна?

О, сколько слышала в этих словах Лушка разнообразных оттенков и смыслов! Ласковый голос демонстрировал право совершить не то, что желают другие, а то, что желает он, псих-президент. И подчеркивалось именно желание, а не необходимость и не какая-то там польза дела. Но почувствовать это вы можете, для этого вам и демонстрация, но придраться было абсолютно не к чему. Ибо его пациентка, доставленная практически в беспамятстве, сейчас просто пышет здоровьем, и никаких резонов держать ее дальше в психоневрологическом отделении не имеется. А про картошку — тоже не просто так, а чтобы сразу поставить на место: провинция, глубинка, отсутствие наук и интеллектов, пашня и навоз. И якобы уважительное имя-отчество полно презрения, всякого, и мужского в том числе. Кузьмовна ты и есть Кузьмовна, не Кузьминична даже. Так что выпроваживали Кузьмовну восвояси, и она это, естественно, поняла, и настаивать на своем не стала, ты городской, я наземная, все понятно, и что ты за человек — понятно, ну и Бог тебе судья.