Крест и посох - Валерий Елманов

«Это славная мысль мне в голову пришла, – думал с ликованием князь Глеб. – А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний». Мысли его тут же плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.

В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, так хоть вид сделал и перепроверять их не стал. Правда, сразу после услышанного он вовсе расхворался и с подворья своего не выходил. Зато этот духовник новоявленный, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его в сан мученика после смерти возвели.

Ишь приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет. Ну ладно бы, о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, к милости призывал, хотя тоже дерзко и с намеком. Так нет же, спустя уже двое суток откуда-то узнал он о настоящем положении дел и не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся. Сам-то князь Глеб не слыхал их толком, и слава Богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.

С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.

Однако через несколько часов его энтузиазм несколько спал, и настроение вновь стало ухудшаться. Он понял, что Константин выдал ему далеко не все секреты. Полые болванки непременно должны быть чем-то заполнены, а про это братец умолчал.

«На Ратьшу надеется, – хмыкнул он зло. – А может, и не зря, – тут же пошла вторая мысль, но он отмахнулся от нее пренебрежительно. – Ничего. За день-два им Рязани ни в жизнь не взять. Успею. Правда, если только уже сегодня все до конца из этого упрямца выжму».

Ровно в полночь передышка для узников завершилась. С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб. Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишнево-кровавой краснотой.

Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергаша Константин во гордыне бесовской все мольбы жаркия и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению комору просторну, в коей чисто и тепло бысть. Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях за спасение его души многогрешнай.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1817.

И бысть тут Константину муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки злобный дух. И жег его железом каленым, и прутья втыкаша, и иное непотребство чиниша. А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в шесть вершков длиной прибити оного слугу Божьего к стене. И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством, и по одному – дабы он и ступити не возмог. Но бысть ангелы светлые о ту пору близ распятого и, слезу ему горючую утираша, молили – терпи, отче, како сам Христос терпел оное.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.

Издание Российской академии наук. СПб., 1760.

Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравому размышлению, скорее всего, и впрямь имел место в действительности. Заключается он в следующем: почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти. Возможностей было хоть отбавляй, но, тем не менее, он оставляет брату жизнь.

Вывод напрашивается сам собой: ему что-то от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает три возможных варианта. Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князем-братоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.

Известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот из-за болезни задержался с приездом.

Второй допустимый вариант: шантажируя семьей, заставить Константина публично покаяться перед казнью на площади в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседями-князьями.

Третья версия наименее реальна, хотя так же, как и две предыдущих, имеет свое право на существование.

Вполне вероятно, что каких-то определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия гениальный мастеровой Михалка уже добился, и князь Глеб хотел все это узнать. Но при чем тут его брат? Не проще ли и логичнее взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.

Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и слишком преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.

Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были, прежде всего, моральные, в виде различных угроз. Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось. Может, что-то и было, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, слугу Божьего.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.

Т. 2. С. 115—117. СПб., 1830.

Все слышит голос их ужасный,

Что было и что будет вновь,

И грозной воле их подвластны

И гроб, и самая любовь.

А. С. Пушкин.