Путеводитель потерянных. Документальный роман - Елена Григорьевна Макарова

— Только бы до койки дойти… — выкашлял он слова, — но ведь не дадут прилечь… Не дом, а тюрьма…

«Однажды я ночевала у Тауссигов в их доме в Глинско, — рассказывала Ольга Хоускова. — В столовой, где я спала, настенные часы били так громко, что я не выдержала и остановила маятник. Госпожа Тауссиг учинила скандал: „Как же мы успеем починить часы — ведь у нас повестки на транспорт!“ Потом к ним пришли две соседские девочки и затеяли спор, брать ли на транспорт кукол, не займут ли они слишком много места. Будто не в концлагерь собираются, а в дом отдыха».

Где была тогда Ярмила? Спросить!!!

«5 декабря 1942 года Тауссиги прибыли в Терезин. Пепек получил работу в отделе по снабжению. Работая по 10 часов в день, он успевал навестить родителей, обсудить с Карелом Швенком постановку кабаре, предложить Норе Фриду[41] заново и немедля перевести „Тиля Уленшпигеля“ для театральной постановки, проведать ребят в детском доме, сочинить сатирические куплеты в очередной выпуск их журнала „Ведем“, прочесть им лекцию о русской литературе».

«Лекция Пепека была очень информативной, — писал Петр Гинц в рубрике „Реферат по культуре“. — Он сообщил нам массу интересного не только о Гоголе, но и об эпохе, которая его сформировала. Мы возлагаем большие надежды на цикл лекций о русской литературе».

* * *

От больницы кашлюн отказался наотрез. Домой — и все тут. Его шатает. Идем под ручку к трамвайной остановке. Едем долго, от трамвая до дома еле тащимся. Жена в ярости выталкивает меня за дверь.

Темнеет. Звоню Ярмиле из телефонной будки, говорю, что потерялась. Извиняюсь. Все же она смилостивилась и объяснила, как попасть к ней с того места, откуда звоню. Опять трамвай, опять вокзал. Оттуда еще один трамвай. Спрашиваю у рядом сидящей девушки, сколько ехать до моей остановки. Недолго, она предупредит.

Первая встреча с Брно как-то не складывается. Чтобы не нервничать, уткнулась в критический разбор Пепека. Кабаре Швенка: «Все то же самое, но наоборот».

«Можно и должно обвинять Швенка в том, что он переходит на личности, но такой была традиция и греческой комедии. Функция терезинского кабаре во многом та же, что и античной комедии. Здесь и там эффект достигается средствами никак не новыми. Контраст между нелепой фигурой в длинных подштанниках и хорошо оформленным мускулистым телом. Долгие приготовления к выходу на сцену завершаются тем, что отменяют спектакль. Если „Акробаты“ — это пародия в широком смысле слова, то в „Балладе“, где в оригинальной форме собраны танец, музыка, свет, костюмы и текст, отточен каждый элемент, и это делает вещь очень убедительной. Швенк — музыкант, этим объясняется органичное соединение музыки и текста в его кабаре. Еще в Праге его „Театр никчемных дарований“ был единственным, где во всех программах звучала его музыка. Финальный марш „Все возможно“ на слова и музыку Швенка — мелодичный и боевой. Но если понять, что из всего, что здесь создано, в том числе и из всех спектаклей Швенка, останутся одни песни…»

Кстати, тут Пепек не угадал. От съемок первого нацистского пропагандистского фильма уцелело восемь с половиной минут с фрагментами из кабаре Швенка. А песен нет…

«Старо-новое кабаре Швенка — это пародия на всевозможные клише, будь то слезливо-сентиментальное хоровое пение у костра, претенциозное поведение примадонн, „художественные“ эффекты, к которым стремятся самодеятельные хоры, или контраст между сенсационными новостями, заявленными в киножурнале, и невзрачным видом самих картин, которые демонстрируются публике. Насмешка над образом идеального солдата, существующего в мечтах всех генералов и в военной пропаганде…»

— Вам сходить через одну.

«…Швенк великолепно пародирует опереточный оптимизм, эротические сцены и тупой юмор (при этом он пользуется геттовским сленгом). Достается и опере, которую во вступительной лекции разбирают на винтики, дабы слушатель понял смысл музыкального произведения и текста либретто, а также уяснил себе механизм воздействия шумовых и прочих звуковых эффектов на поведение человека в жизни и на сцене».

Ярмила и ее «Героини»

Дверь открыла старуха-капуста, голова еле виднелась из платков и шалей, которыми была обмотана вся ее фигура. «Постелено», — указала она пальцем на раскладушку. Набравшись духу, я спросила про рукопись «О природе юмора». «Конфискована при обыске», — отрезала Ярмила. «А вы не пытались ее искать?» — «Где?! Они все сожгли! Все, что я бережно хранила. „Сагу о семье Тауссигов“, многостраничный текст о Гашеке и даже книгу Пепека, изданную под псевдонимом Йозеф Крк. Они все сожгли! Проходите, ложитесь».

Белоснежное белье… Как на него ложиться? Ярмила куда-то делась. Я сняла брюки и свитер и легла на раскладушку посреди большой комнаты.

Когда она вернулась, я спросила, чем она занимается в свободное время.

— «Пишу». — «Можно почитать?» — «С вашим чешским?» — возмутилась она и ушла. Вернулась с серой самиздатской рукописью и настольной лампой. — «Верхний свет оставить?» — «Не обязательно». — «Да или нет?»

Как тут не вспомнить Иржи Веле!

— Вам знакомо имя Иржи Веле?

— Будем читать или сплетничать?

* * *

«Ярмила Яновская. Героини». Желтая бумага, экземпляр точно не первый. Название, прямо скажем, не изысканное. Устроившись под лампой (Ярмила прицепила ее к изголовью раскладушки и погасила верхний свет), я принялась за первый рассказ. Начинался он с того, как в феврале 1942 года узниц тюрьмы Панкрац везли в концлагерь Равенсбрюк. Юные вдовы — Ярмила, Хильда, Божена, Луиза — держались вместе. Почти прозрачная аптекарша Божена не отходила от москвички Луизы, которая считалась самой красивой из коминтерновок. В Равенсбрюке юные вдовы поселились вместе. Хильда стала центром притяжения чешских, польских, немецких и голландских арестанток. Все ходили к ней за советом. Ярмила снискала к себе уважение одним тем, что была подругой лагерной пассионарии.

Из них четырех страшнее всего страдала от голода Луиза, и Хильда, несмотря на голодные обмороки, делилась с ней последним. За любую провинность наказывали суточным голодом. Еврейкам, привезенным из Освенцима и помещенным в отдельный блок, такое наказание устанавливали на четырнадцать дней. А они и без того были истощены до крайности. Хильде удалось уговорить местных голодающих на добровольное пожертвование. «Это святой хлеб, это жизнь, которую мы подарим! Тот, кто попробует украсть хлеб, удостоится смерти». От ворот до еврейского блока было сто пятьдесят метров. Хильда пошла первой и не устояла. Убить ее саму, раз она съела хлеб?! Ярмила объявила подруге бойкот. Проголодав неделю, Хильда, едва держась на ногах, понесла еврейкам хлеб. Но Ярмилу и это не примирило. Через шесть лет они встретились на улице в Праге. Ярмила извинилась перед Хильдой за свою жестокость. Теперь-то она понимает, что нельзя осуждать голодного, нельзя отпускать его одного в ночь, нельзя оставлять его один на один с непреодолимым искушением. «Вдвоем мы с тобой донесли бы хлеб до соседнего блока».