Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн

– Она попросила мой пикап. Сказала, хочет избавиться от вещей. Ну, вещей Джима. Их много. Захотела собрать да отвезти в церковь, пусть раздают.

– Миссис Бендер, это не объясняет, отчего вы за рулем ее машины и зачем приехали сюда.

– Холли сказала, мол, оставила здесь бумажник, но не может себя заставить вернуться на кладбище. Ну и я, конечно, заверила, что буду очень рада помочь. Она отдала мне ключи от своей машины. Мол, если я не против съездить на ее машине, пока она на моей, – выпалила Маргарет и, указав на Билли с собакой, добавила: – Они уже были так, когда я приехала. Я их и пальцем не трогала.

Морган посмотрел на Билли. Донни стоял подле него на коленях, проверяя.

– Живой, – сообщил коп. – И собака тоже.

Повернувшись снова к Маргарет, Морган обнаружил, что та глазеет на его бинты. Он стиснул кулаки. Стало больно.

Чертова баба снова сделала из него дурака!

Я пишу эти слова в день двадцать третьего декабря в год Господа нашего одна тысяча девятьсот двадцать седьмой. Через два дня настанет день моего рождения. Мне исполнится восемьдесят шесть – если, конечно, сподоблюсь дожить. Честно говоря, у меня нет такого намерения. Я не смогу вытерпеть хор доброжелателей и панегирики, которые лишь терзают и мертвят меня. Я не заслуживаю их. Я устал от жизни и уверен: она тоже устала от меня. Мы с ней подобны давно женатой паре, переставшей любить друг друга и исчерпавшей темы для разговоров. Могу сказать им лишь одно, но не могу отважиться. Это знание отравит их жизни так же, как отравило мою. Потому я поступлю как трус: поверю отравленное бумаге. Прежде чем покинуть эту жизнь и ответить за нее в следующей, я должен поведать тайну, носимую мною с тех пор, как я отыскал сокровище, столь изменившее и очертившее мое бытие. Для этого я должен восстановить некоторые упущения моего фундаментального мемуара и дорисовать портрет истинного меня и моих дел.

Повествование о моих странствиях верно до того момента, как я оставил за спиной Элдриджа, умирающего от жажды под мескитовым деревом. Я и в самом деле помолился Господу о том, чтобы благополучно вернуться в форт Хуачука и призвать к ответу сержанта Лионса. Но я молился и о другом. Из стыда я в мемуаре не упомянул, о чем именно, поскольку более всего я молился о себе, о спасении моей ничтожной жизни. Я умолял Господа не позволить мне умереть здесь одному, среди мертвых незнакомцев. Я просил показать, чего Он хочет от меня, чтобы я исполнил и удостоился спасения. И когда я не получил ответа на мольбы – я отринул Бога. Я схватил Библию, которую нес столько времени, и в гневе отбросил прочь, называя Господа жестоким бессильным ненавистником. Он привел меня сюда лишь затем, чтобы обречь на смерть и забвение. А пока я выл и бесновался, терзаемый жалостью к себе, сквозь рощу пронесся ветер, заворошил страницы Библии, но открыл ее не на Книге Исхода, как я написал в мемуаре, а на Книге Бытия. Священник отметил часть текста и там. И когда я прочел его, то увидел в нем новый смысл. Я молил Бога спасти мою жизнь, показать, чего Он хочет от меня, и вот он, ответ:

И пришли на место, о котором сказал ему Бог; и устроил

там Авраам жертвенник, разложил дрова и, связав сына

своего Исаака, положил его на жертвенник поверх дров.

И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть

сына своего[4].

Я поглядел на Элдриджа. Он был уже так близок к смерти, что я понял: если я не отдам ему несколько оставшихся у меня глотков воды – он умрет. Какая разница, если я использую способ быстрее?

Без тени сомнения я встал и, подойдя к груде выброшенных мною вещей, взял большую лохань для мытья золота. Затем вернулся к Элдриджу, подхватил его под руки и потащил из тени туда, где стоял прислоненный к дереву бледный Христос на кресте. Я вытащил из-за пояса нож и, не позволяя себе ни минуты промедления и сомнений, перерезал Элдриджу горло перед импровизированным алтарем.

Элдридж был слишком слаб, чтобы сопротивляться. А может, он уже приготовился к смерти и желал ее. Он лежал совсем неподвижно, пока влага его существа толчками истекала из шеи в лохань. А когда умер, а лохань наполнилась его кровью, я привел мула и позволил твари пить. Несчастное животное так измучилось от жажды, так изголодалось, что пило без малейших колебаний, словно чистую свежую родниковую воду.

И, прости меня Боже, из лохани пил я.

Невозможно передать ощущение настоящей жажды тому, кто никогда ее не испытывал. Это демон, терзающий тело и душу до тех пор, пока не завладевает мыслями целиком. Человек готов пить что угодно, лишь бы избавиться от него. Воистину, что угодно. Я слыхал об изгнанниках, о моряках, обезумевших от соленой воды. Они пили, хотя и знали о неизбежном безумии. Жажда была сильнее разума. И я упивался теплой кровью, молясь Богу и предлагая Ему кровавое жертвоприношение, как пророки древности, выкупая одной жизнью многие, и я просил Господа даровать силы моему животному, чтобы оно смогло увезти меня и спасти мою ничтожную плоть. Я подумал о католическом причастии, о том, как верующие этой церкви пьют кровь Христову, и, закрыв глаза, представил, что пью кровь Спасителя, как и они. И в самом деле, Элдридж оказался моим спасителем, ибо если бы я не погасил огонь его существа, то, несомненно, сгинул бы.

Потом я сидел напротив него в тени моей странной часовни. Бледный Христос с одной стороны, я – с другой, а подле меня – открытая Библия. А когда я в сумерках тронулся в путь, я действительно увидел свет на юге и пошел за ним до места, где из земли, пузырясь, исходили воды и сокровища. Но не только. Я увидел намного более того, о чем написал в мемуаре.

Я поехал к свету, а тьма сомкнулась вокруг меня, и от светлого столпа на холмистую местность легли резкие тени. А я словно шел по замершему морю к одинокому маяку. Его луч упирался прямо в меня и следовал за мной, куда бы я ни свернул.

Была уже ночь. Луч сиял ярче звезд. Я не мог смотреть на него. Приходилось опускать голову, закрывая глаза полями шляпы, и следовать за светлой полосой на земле. Временами я поднимал глаза, взглянуть, насколько приблизился, но не мог определить. Спустя три с лишним часа езды, когда я уже усомнился в своем здравомыслии, мул внезапно остановился, и я наконец увидел, откуда – а вернее, из чего – исходит сияние.

Увиденное сперва показалось мне прорезанной в самом естестве ночи дверью, ведущей в ослепительный, залитый солнцем мир. Но когда мои глаза немного привыкли, я понял: это не дверь, а длинное узкое зеркало, установленное на низкой подставке. Оно казалось настолько неуместным посреди безлюдной дикой пустыни, что сам факт его находки показался удивительнее, нежели льющийся из зеркала свет. В центре зеркала, на месте моего отражения, виднелось темное пятно. Я отпустил поводья и шагнул к зеркалу, сдвинувшись чуть в сторону, так что темное пятно моего отражения переместилось тоже вместе с яркой отраженной местностью за ним. Похоже, за зеркальной гладью была та же самая пустыня, холмистая равнина и далекие горы за ней, но время года казалось другим: больше зелени, пятна ярких цветов – красного, фиолетового, желтого. Цвели кусты, трава и кактусы. А в пустыне по мою сторону зеркала цвела только смерть. По другую сторону отличалось и небо: клубились, цепляясь за дальние пики, серые, напитанные дождем грозовые облака, и потому, наверное, от зеркала исходил сильный запах креозотовых кустов, мешаясь со свежим ароматом цветов. Где-то в зазеркалье шел дождь.