Я/Или ад - Егор Георгиевич Радов

два-три нетвердых шага, и угодил лицом прямо в зажженную настольную лампу, стоявшую на маленьком столике у стены. Он ее всю расколотил, и патрон от разбитой лампочки вонзился в его правый глаз. Не знаю, как это точно случилось, то ли патрон, пробив глаз, достиг его мозгов, то ли напряжение тока было таким сильным, что его слишком мощно шандарахнуло, но когда мы все пришли в себя от некоторого шока, отец был уже мертв. Помню только, что мать побледнела, подошла ко мне и отчетливо проговорила: “Подонок! Отцеубийца! Ты лишил меня мужа! Теперь будешь мне заменять его”. Я тогда не понял ее слов — мне шел всего двенадцатый год, но мне стало страшно, хотя то, что папаша наконец подох, меня сильно обрадовало — уж больно он всех достал своим вечным пьянством, буйством и рукоприкладством. Я понимаю, что все это — большой грех, и мой поступок тоже, хотя он был невольным, в чем каюсь.

А тогда, после похорон отца, когда разошлись все гости с поминок, мать долго еще сидела за столом, плакала и пила водку. Я пошел спать, но она криком позвала меня. “А ну иди сюда, сученыш! Ты что, не помнишь, что я тебе сказала?..” Она отвела меня в спальню, легла на кровать, потом вдруг подняла юбку и сняла трусы. Я отвел глаза. “Смотри, гадина, чего стесняешься, ты отсюда на этот гадкий свет вылез! А ну смотри!” — приказала она мне. Я заставил себя смотреть. Вид ее разверзнувшейся предо мной красной промежности с топорщащимся над ней жирным лобком, покрытым густыми жесткими черными волосками, вызвал во мне откровенный приступ тошноты, и я чуть не блеванул прямо в то место, из которого я родился в мир. Какой грех! Каюсь. Между тем мать не унималась. “Че смотришь, придурок! — крикнула она, раздвигая ноги еще шире и прямо-таки словно выворачивая ко мне все свои женские внутренности, напомнившие мне тогда каких-то слипшихся, копошащихся в дерьме слизняков. — Лижи!” “Как?..” — оторопел я. “Так!” — злобно вскричала она, поднялась, взяла меня за шею и ткнула носом туда, откуда я, как она выразилась, вылез на этот гадкий свет. Мне стало плохо; запах говна и мочи забил мои ноздри, и скоро к нему подмешался какой-то еще более омерзительный запах тухлой рыбы, а мать, приказав мне высунуть язык, стала напряженно елозить по всему моему лицу своим мощным лоном, которое, становясь все более влажным и вонючим, представилось мне вдруг клубком каких-то склизких червей, облепивших, словно настырные слизистые личинки насекомых, мои щеки, глаза, нос, лезущих мне в ноздри и рот, нагло ползающих своими мокрыми мерзкими тельцами по губам и языку, в то время как мать держала меня за шею, чтобы я не сбежал. Какой ужас! Это мое деяние — грех, хотя я и не желал этого, но мои мысли и слова — грех вдвойне, грех ужаснейший, поскольку я так действительно думал и продолжаю так думать, и произнес сейчас все это по собственной воле. Каюсь! Спаси меня, Господи, великого грешника!

Мать пыхтела и напряженно дышала — все чаще и чаще; а я уже почти не мог выдерживать омерзения, унижения и всей этой гнуси, и тут, когда она вдруг взвопила благим матом, так что зазвенели стаканы, стоящие на поминальном столе в другой комнате, меня, наконец, вырвало прямо на нее, на мать, и в нее, в мать, — внутрь, повсюду, везде; а она вдруг резко замерла, стиснула мою голову своими пальцами, впиваясь ногтями, а потом, продрожав некоторое время, словно эпилептик в припадке, обмякла, расслабилась, и сразу стала какой-то ватной и безразличной. “Что это?.. — почти весело и даже как-то насмешливо спросила она, нащупав руками мою рвоту. — А… Обделался!.. Вывернулся!.. Ничего, сынуля, привыкнешь!”

Я резко выбежал из ее спальни, громко захлопнув дверь, кое-как умылся и рухнул в свою постель, обняв подушку. Всю эту ночь я не спал, а порывисто рыдал, думая о том, что мне больше нельзя жить на свете. Тогда я в первый раз подумал, что я рожден в грехе и для греха, и ничего другого мне не остается, как принять этот скорбный удел и крест, который взвалил на меня Господь. Каюсь! Вот до какого богохульства я уже тогда дошел! Прости, Боже!

Я не собираюсь подробно описывать всю свою злосчастную жизнь в течение следующих трех с половиной лет. Скажу только, что она была воистину кошмарна и омерзительна: мать использовала меня на полную катушку всякий раз, когда напивалась, а напивалась она почти каждый день. Я ничего не мог тогда поделать; я был раздавлен, унижен, “опущен”, как выражаются в тюрьме, собственной матерью!.. Я только беззвучно рыдал каждую ночь, сжимая кулачки, и желал ей мучительной смерти. Прости меня, Боже, за столь великий грех!

Но однажды, когда мне уже было то ли четырнадцать, то ли пятнадцать лет, мать, по обыкновению, напилась как свинья и похотливо призвала меня в свою комнату. И тогда я — уже подросший и достаточно возмужавший — в первый раз почувствовал в себе силу и необходимую злость, чтобы отказать ей, поставить эту суку, стерву, блядь (каюсь, каюсь!!) на место; сбросить с себя ее вонючее ярмо, которое она навьючила на мое открытое всему миру лицо. Я подошел к ней тогда угрожающей походкой, приблизился почти вплотную, а потом резко ударил ее коленом между ног. Мать тут же сложилась пополам и взвизгнула, словно поросенок, которого собираются прирезать. Я вломил ей по роже так, что она отлетела к стене и хрякнулась о нее, точно безмозглая птица, встретившая на пути своего остервенелого полета некую непреодолимую преграду в виде пуленепробиваемого стекла или закрытой форточки. Она медленно осела на пол, а я встал над ней, подняв свои руки вверх, и со всей злобой, которая переполняла меня до самых краев организма, как скапливается требующая свободы сперма в теле монаха, попавшего на необитаемый остров, громко произнес: “Гадина! Гнусная тварь! Еще раз рыпнешься на меня — убью!!” Я очень хотел убить ее прямо тогда (каюсь, каюсь!), но какая-то сила во мне — может быть, некий ангел, все еще не оставивший мою ужасную участь, — не дала мне этого сделать. Я медленно отпрянул, а мать, слегка придя в себя, вдруг заорала: “Будь ты проклят, сученыш! Проклинаю тебя! Да не примет тебя ни земля, ни небо! Оооо, сволочь…” Так она меня прокляла. Я подошел, треснул ее сверху по башке кулаком, а потом выбежал из дома, чтобы,