Небеса ликуют - Андрей Валентинов

О тайне Синей Бороды, хитростях астрологии, а также о местожительстве и занятиях днепровских Черкасов, именуемых еще запорожцами

Вербовщик: Не сомневайся, парень! Макай палец в чернила да тычь его сюда. Раз — и ты уже солдат! Сыт-одет будешь, мир повидаешь, а за королем служба не пропадет. Армия наша — самая сильная, сильней не бывает! А если подстрелят или чего в бою оторвет — не беда! Король за то заплатит, и заплатит щедро. Ухо — три золотых, нос — пять, рука — десять, нога — опять же десять, а ежели то, что повыше, — целых двадцать!

Илочечонк: А если голову?

Вербовщик: Ну-у-у! Тогда, считай, тебе и вовсе повезло! Сто золотых! Гуляй — не хочу!

Действо об Илочечонке, явление одиннадцатое

Последнюю тыквочку мате мы честно распили вместе с дю Бартасом. Пикардийцу досталось даже больше — бедняга с утра жаловался на жару. И вправду, солнце припекало, обещая горячий день. Почти как в степях у подножия Кордильер в самом начале декабрьского пекла.

— Дорогой друг, — вздохнул я, выбрасывая столь славно послужившую нам тыкву, — а не слыхали ли вы сказку о Синей Бороде?

Шевалье удивленно моргнул.

— О Синей… А-а! Вспомнил! Конечно же, дорогой де Гуаира, слыхал, и даже неоднократно. Более того…

Он быстро обернулся и перешел на шепот, словно в ближайших кустах мог сидеть сам Мазарини в компании с Торквемадой.

— Более того, поговаривают, что сия страшная история и вправду имела место быть с неким маршалом, имя коего я, признаться, запамятовал. Но отчего вы спросили, друг мой?

Я привстал и без всякой охоты выглянул из густой тени на свет Божий. Скоро полдень, а мы никуда не едем, прочно окопавшись в глубине небольшой рощицы. И лошадям хорошо, и ослику брата Азиния, и самому брату Азинию. Вон сидит, молитвенник листает, носом пятнистым подергивает!..

— Спросил я это, дорогой шевалье, в связи с ключиком. Не забыли?

Глубокие морщины — спутники тяжких раздумий — рассекли его гладкий лоб.

— Не тот ли ключ вы имеете в виду, что доверен был молодой супруге сего злодея? Ключ от комнаты, которую не велено открывать! Однако, друг мой, сегодня вы говорите загадками!

Я говорил загадками, я валялся в тени вместо того, чтобы рысить по горячей степи, я умудрился пересолить похлебку, заслужив недоуменный взгляд панны Ружинской. А! Вот и она!

— Адамка! Переведи-ка пану мечнику, да побыстрее! Спроси его, почему не едем? И ежели есть на то причина, отчего не изволит мне сообщить?

Панна зацная гневалась. Будь на ней шитое золотом платье вкупе с красными сапожками и шапочкой-вилоной, дочь каштеляна гомельского смотрелась бы грозно. Но в рубашке дю Бартаса, моих штанах, в растоптанных постолах, взятых из казачьей сумы, и в казачьей же шапке сердитая панна выглядела совершенно иначе.

Я вздохнул. Переводить было лень, ругаться — тоже.

— Адамка! — Яркие губы сжались, синие глаза недобро блеснули. — Плетей отведаешь!

— Дорогой де Гуаира, — осторожно прошептал шевалье, испуганно косясь на грозную девицу, — вам не кажется, что синьора Ружинска воспринимает вас как-то… неправильно?

Спросить у нее самой бедняга не мог. Панна Ядвига, как выяснилось, сносно изъяснялась по-немецки (не считая, само собой, русинского, польского и школьной латыни в цитатах), но из всех богатств немецкого славный пикардиец знал только «Tertofel!!»[18].

— Пан мечник изволит сказать, что намерен думать тяжкую думу, — отрезал я. — А кто ему в том деле помешает, на того гнев его лютый сугубо падет. В гневе же пан дю Бартас истинно страшен и подобен злобной фурии! Шевалье, нахмурьте брови!

Последнюю фразу я произнес, само собой, шепотом и по-итальянски.

Пикардиец ничего не понял, но брови нахмурил.

Она уходила словно королева. Оскорбленная маленькая королева в нелепых широких штанах.

— Да чего это с вами, Гуаира? — не на шутку взволновался шевалье. — Vieux diable! Вас словно подменили!

— Ключик, дорогой дю Бартас, — вздохнул я. — Ключик…

* * *

«…И да направит вас слепой инстинкт безо всякого мудрствования, как Авраама, повеление от Господа получившего, дабы Исаака, сына своего единственного, в жертву принести. Ибо старший ваш — это сам Христос. Ежели даже начальником поставят над вами животное, лишенное разума, то и его вы должны слушаться беспрекословно!..»

Так учил Святой Игнатий. По этому правилу живем мы, воины Иисусовы.

Я — мягкий воск. Я — топор дровосека. Я — труп.

«…Миссия же ваша, сын мой, и проста, и трудна. Должно узнать вам, что сталось с братьями Алессо и Паоло, равно как с плодами трудов их…»

Его Высокопреосвященство Джованни Бассо Аквавива, Генерал Ордена клириков Общества Иисуса Сладчайшего, говорил негромко, но каждое слово горячим железом отпечаталось в моей памяти. Именно это мне приказано сделать. Не больше — но и не меньше.

И что же?

* * *

Я оглянулся — шевалье куда-то исчез. Зато появился сьер Гарсиласио, с которым мы по-прежнему не торопимся общаться. Еще и эта забота! Доставлять его обратно в Рим нет никакой нужды. Там ждет его мокрая солома, в лучшем случае — вечная сырость подземелья башни Ноли или замка Святого Ангела. Отпустить? Одного, в степь?

Сьер де ла Риверо прошествовал мимо, не изволив удостоить меня даже взглядом. Бедняга! Панна Ружинска наотрез отказывается беседовать с «письменным мугырем», а с остальными римский доктор сам не желает разговаривать.

Гордыня, гордыня! Смертный грех, да и только!

Впрочем, этот мальчишка не виноват.

Ключик! Молодой глупой синьоре вручили ключик от запертой комнаты!

…Книга лежала рядом, на расстеленном поверх травы плаще. Так лучше — солнце искорежит страницы, убьет затейливую арабскую вязь. «Плоды трудов» брата Алессо Порчелли, Нострадамуса из Флоренции…

Открыть?

Мне не приказывали этого делать. Но и не запретили. «…Что сталось с братьями Алессо и Паоло, равно как с плодами трудов их…» Знаю ли я ответ? Если знаю, то следует немедленно поворачивать назад, спешить в Гезлев или Кафу, садиться на первый же корабль…

…Так-так! Синьора королева и сьер еретик! Спасенная и спаситель! Тут бы целый роман написать можно, а вместо этого…

Даже не ответила! Нос — вверх, чуть бы подлиннее — до облаков достал бы. Говорят, у таких, как ее батюшка, за обеденным креслом шляхтич урожденный стоять должен, иначе ему кусок в горло не полезет. Не серебром платят — золотом!