Шанхай. Любовь подонка - Вадим Чекунов

– Спасибо. Мне было хорошо. Если хочешь, я могу остаться.

Я не удержался и поцеловал ее в уголок губ.

– Не надо. Ты хорошая. Я найду тебя завтра.

Она встала с лежака, подхватила босоножки. Провела рукой по моему лицу, нагнулась, поцеловала и зашагала в сторону лестницы на аллею.

На завтра у меня был билет до Шанхая. У меня и у Инны, конечно. Из Шанхая, на другой день, Инна улетала в Москву. Оттуда, поездом – в Питер.

Но это меня уже не касалось.

Наш второй медовый месяц закончился…

…Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенером возле «Макдональдса». Я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног пару человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женскую, как всегда, длинная очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трех писсуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зеленые шарики в фаянсовом зеве, паренек лет двадцати, что стоит за соседним писсуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь разглядеть мое хозяйство.

– Интересно, да? – спрашиваю его.

Паренек глупо улыбается.

– Хэлоу!

Как бы я отреагировал на такой интерес в общественном московском туалете? Пробил бы с ноги, и все дела…

Шанхай определенно размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобивости местных людей, а еще потому, что тут их так много – пуп надорвешь, перевоспитывая.

– Писай, мальчик, и не отвлекайся, – говорю я по-русски, не глядя больше на любопытного соседа.

В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайхуа – не прерывая занятия, человек общается по телефону.

Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.

Закладывает уши.

Нужно выбираться на воздух.

На улице я покрываюсь потом, в который уже за сегодня раз.

Какое-то время разглядываю скульптуру неподалеку от «Макдональдса» – памятник матери и ребенку. Некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом – старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности все выкрашено в черный цвет, и лишь там, где памятник трогают сотни тысяч рук (вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски), поблескивает металл.

Где глава этого семейства – неизвестно. Если бы дело было у нас – тогда понятно, где шляется. А тут… Может, на заработки подался.

К скульптуре то и дело подходят парочки или целые группы. Шустро, с деловитой бесцеремонностью родственников, они располагаются близ коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «еще парочку!» – согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, выбрасывают пальцы сразу на обеих руках.

– И, эр, сань… – считает фотограф.

– Цецзы! – хором говорят позирующие.

Вспышка.

Цецзы – «баклажаны» – местная вариация английского «чииииз!».

У памятника уже новая группа.

Все те же выставленные рожками пальцы.

Новая китайская традиция.

Неожиданно мой рот заполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало – проблеваться на виду у благодарной публики, под вспышки фотоаппаратов…

Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом – весь подавшись вперед, прижимая один кулак к животу, другой ко рту, – пробираюсь по узкому тротуару между расставленными на нем мопедами. Замечаю совсем узкий и темный переулочек. Лестницы, решетки, бак с вонючим мусором…

Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь наизнанку.

Вспоминаю, как сегодня утром билась на горячем асфальте, возле рынка, умирающая рыба. Наверное, сейчас у меня такие же глаза…

Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабый свет из окна на первом этаже – стекло непрозрачное.

Отплевываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив руку под голову. И поджав для уюта ноги…

Я выискиваю в темноте местечко почище. Сползая спиной по стене, присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на теплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и моей, наверное, блевотиной.

«Встань и иди! – убеждаю себя. – Иди прочь отсюда!»

Неожиданный прилив сил.

Рябь в голове и шум в ушах исчезают.

Поднимаюсь ожившим Лазарем, отряхиваю зад и руки.

Легким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.

Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, которой я целый день накачивался, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно вырвалась мутными толчками отрава прошлого, выплеснулась и покинула меня навсегда.

Я-то знаю, что это совсем не так, но иллюзия, подкрепленная неожиданным физическим облегчением, столь заманчива, что мне на все наплевать.

В радуге эйфории я едва ощущаю подошвами гладкие уличные плиты. Прислушиваюсь к городскому шуму – он сейчас напоминает мне море – и благодушно смотрю по сторонам.

Красота!..

Вечером моя близорукость делает окружающий мир поистине феерическим. От фонарей, огней рекламы, автомобильных фар, даже от освещенных окон в домах – тянутся и переливаются лучики света. Если прищуриться, они начинают вращаться, как спицы каретного колеса.

– Хаш-хаш-хаш… – скороговоркой бормочет идущий рядом уйгур.

Останавливаюсь в раздумье.

Уйгур оборачивается.

– Хашиш вери гуд! – подмигивает он, кивая головой в сторону переулка.

По-английски уйгур говорит с типичным хачиковским акцентом, да и внешность его мало чем отличается: та же темная щетинистая рожа, густые брови, из-под них нагловато, с криминальным блеском, смотрят на мир глаза цвета мокрого песка.

Я иду за ним.

Походка моя воздушна и легка.

Уйгур о чем-то спрашивает меня, отвлекая от радостного парения над асфальтом.

– Что?

– Сколько тебе нужно?

С гашишем мне заморачиваться неохота.

– У тебя есть уже готовые косяки? С «травой»?

Уйгур сворачивает в переулок, приглашающе помахивая ладонью. Мы проходим метров триста, и я начинаю жалеть, что связался с ним.