Скоро тридцать - Уитни Гаскелл

– Я больше не намерена тебя слушать. Если ты не умеешь себя вести, полагаю, тебе лучше уехать, – отрезала мать с каменным лицом. Ее нижняя губа задрожала, в глазах показались слезы.

Я пожала плечами и потерла виски, внезапно ощутив страшную усталость.

– Хорошо, я уезжаю, – сказала я. – Марк, ты подбросишь меня на вокзал? Я только уложу вещи.

Через несколько минут мы уже ехали в машине. Улицы опустели; был сочельник, и в это время все уже сидели за столом со своими семьями, отмечая праздник. Многие наши соседи украсили подъездные дорожки к дому иллюминацией и зажгли рождественские фонари на крыльце, отчего безлюдные улицы светились таинственным, мерцающим сиянием.

– Ну, это было супер, – оценил Марк. Он покрутил ручку радиоприемника, и салон машины заполнил голос Фрэнка Синатры, поющего о «звонких бубенцах».

– Заткнись, – вяло сказала я.

– Нет, я считаю, мы случайно нашли отличный способ раз и навсегда положить конец этим добровольно-принудительным семейным сборищам. Каждый праздник кто-то из нас будет сообщать жутко неприятную новость вроде моего развода или твоего увольнения, и очень скоро мать с отцом предпочтут на несколько дней убраться из города, чем насильно собирать нас за столом. Мы могли бы подключить Брайана – к примеру, можно заранее попросить его, чтобы к Пасхе он обрюхатил очередную подружку.

Несмотря на глубокое уныние, овладевшее мной после скандала с матерью, я начала хихикать.

– Ты тоже мог бы уволиться с работы и пойти в солдаты, – внесла я свою лепту.

– Нет, бери выше – как насчет обвинений в мошенничестве в особо крупных размерах или сексуальных связях с приятельницами матери по клубу садоводов? Хотя лучше я оставлю это Брайану. Насколько мне известно, он действительно спит с активисткой садоводческого клуба.

– С которой из них?

– Зная Брайана, не удивлюсь, если со всеми.

Мы расхохотались. Я взглянула на Марка, на его про филь, и вдруг осознала, как мы близки.

– Можешь, конечно, послать меня подальше, но я думаю, после того, как ты высадишь меня на вокзале, тебе тоже надо поехать домой. К себе домой. К Кейт, – сказала я.

– Иди ты куда подальше, – отозвался Марк, вспыхнув. Я замолчала и перевела внимание на людей, которые выходили из церкви после вечерней службы. Мы с семьей обычно посещали ночную службу, когда все зажигают свечи и поют «Тихая ночь, святая ночь», а в церкви невероятно красиво и спокойно. После этого я всегда чувствовала полное умиротворение. Я знала, мне будет не хватать этого ощущения.

Через несколько минут Марк сказал, не сводя глаз с дороги:

– А если она меня не пустит?

– Тогда сядешь под дверью и не уйдешь, пока она не откроет тебе или не вызовет полицию.

Марк наконец повернул голову в мою сторону:

– Я люблю ее, Элли. Люблю так сильно, что не могу дышать. Я просто не представляю жизни без нее. Не знаю, зачем я изменял ей. Я был полным ослом. Но если она примет меня обратно, я до конца своих дней буду доказывать, что больше никогда не предам ее.

– Скажи это не мне, а ей, – посоветовала я брату. – Скажи это Кейт.

Я переступила порог своей квартиры уже далеко за полночь. Наступило Рождество, и впервые в жизни в этот праздник рядом со мной никого не было. То есть никого, кроме Салли. Сделав свои дела во время короткой прогулки, Салли притрусила в спальню и взобралась на постель. Она три раза покружилась на месте, свернулась клубком посереди не кровати и немедленно начала тоненько похрапывать. Я улыбнулась, немного завидуя той легкости, с которой засыпала моя собака. Обведя взглядом пустую квартиру, я пожалела, что не успела поставить елку или хотя бы развесить гирлянды.

Перед моим отъездом родители даже не вышли попрощаться или пожелать веселого Рождества. Мать заперлась в спальне, рыдая достаточно громко, чтобы мне было ее слышно в коридоре, а отец, как всегда, укрылся в своем кабинете. Это была самая серьезная ссора между нами. Конечно, мы цапались, когда я была подростком, – в основном из-за того, что я без спроса брала родительскую машину или задерживалась на гулянках после наступления «комендантского часа». Никогда прежде я не обвиняла отца в холодности и сухости, а мать – в себялюбии. В мою семейную роль всегда входило быть милой и послушной и делать все, чтобы порадовать родителей. Теперь же, когда я впервые пошла на конфликт и выложила все, что о них думаю, они осуществили свою невысказанную угрозу, которая давно витала в воздухе, и выкинули меня из дома. Как только я отступила от образа Идеальной Дочери, они шарахнулись в сторону, точно от бешеной собаки. Они очень сильно меня ранили, но сейчас острее всех других чувств я ощущала злость.

Мой гнев был настолько сильным, что в нем рассеялся туман, в котором я жила все последние месяцы. Это было невыносимо тяжело. Я еще никогда не чувствовала себя более одинокой. Я потеряла родителей. Нину. Теда. Мир вокруг потерял краски, поблек. Надежда на лучшее угасла. Меня начала бить крупная дрожь, я быстро переоделась в старенькую клетчатую фланелевую пижаму и нырнула в постель, обмотавшись вязаным шарфом, что бы поскорее согреться. Все еще дрожа в ознобе, я свернулась калачиком и почувствовала, что кто-то сопит мне в ухо. Повернув голову, я увидела, что Салли сидит на подушке и смотрит на меня круглыми влажными глаза ми. Она вытянула свою короткую толстую шею, обнюхала мое лицо и напоследок лизнула в нос. Я отвернула одеяло, Салли залезла под него и уютно свернулась в тепле у меня под коленками. Ее горячее тельце согрело меня, я перестала трястись и наконец провалилась в глубокий сон, лишенный сновидений.

Через несколько дней после Рождества меня разбудил телефонный звонок. В спальне было темно, и мне показа лось, что уже глубокая ночь, однако светящиеся цифры на часах показывали только три минуты одиннадцатого. Было еще совсем рано. Я проспала несколько часов, но только потому, что теперь, когда я работала дома и ни с кем не общалась, стала ложиться в восемь часов вечера, за исключением тех дней, когда по телевизору шло что-нибудь интересное (а это случалось не часто).

Я пошарила рукой, нащупывая телефонную трубку, что бы опередить автоответчик.

– Алло, – проговорила я сонным голосом, перегнулась с кровати и зажгла свет.

Сначала на том конце провода молчали, и я уже хотела положить трубку, решив, что звонит какой-нибудь придурок. И вдруг услышала странный звук, похожий на стон.

– Кто это? – спросила я.

– Он уше-ел, – проплакали в трубку.

Этот голос я узнала даже сквозь слезы. Нина.

– Сейчас приеду, – сказала я.

Мы с Ниной не разговаривали больше месяца – за двенадцать лет дружбы это была самая долгая наша размолвка. И все-таки есть люди, на которых ты всегда можешь рассчитывать, что бы там ни было. Даже если бы прошло десять лет, это не имело бы значения. Один звонок, и я бы примчалась к Нине, несмотря на ссору, и взяла бы ее за руку, не задавая вопросов. Она мне все равно что сестра.