Огонь блаженной Серафимы - Татьяна Коростышевская

У самого подъезда ее сызнова задержали, младший чародейский чин спрашивал, куда арестантку доставить. Та оказалась госпожой Нееловой, то есть навьей в Маняшином обличье, мотала головой и висла на руках конвоиров, будто сама идти была не в состоянии.

— К нам вези, — решила Попович. — Только отдельно закрой, без соседей, и присмотр организуй. Семен Аристархович после разберется, кому сию особу передать.

Женщину потащили к карете с решетками на окнах, но тут на крыльце появился упомянутый Семен Аристархович:

— Неелову оставить, — скомандовал он чинам. — Геля, бери ее под руку, сюда. Да помогите ей, болваны, черт вас всех дери!

На руках начальника повизгивала пухлая собачонка:

— Ав-р! Ав-р, ав-р!

В разгромленной приемной банка они усадили арестантку на диванчик, Крестовский щелчком пальцев освободил ее от наручников и положил на колени Бубусика.

— Сторожи! — непонятно кому сказал, а распрямившись, зычно крикнул: — Всем покинуть помещение, проводится мероприятие чародейского приказа, прочим ожидать его окончания на улице.

— Митрофан, дверь запри. — Это уже командовал возникший незнамо откуда Мамаев.

Он поддерживал за плечи князя Кошкина. Его сиятельство был избит, одежда его висела лохмотьями, а ноги не слушались. Эльдар сгрузил Анатоля рядом с Нееловой и подмигнул Геле:

— Купидоном подрабатываю.

Геля приподняла брови. Приказов начальства не поступило, потому она просто стояла, их ожидая. Мамаев немой вопрос коллеги уловил и с готовностью ответил:

— Достигла наша Серафима Карповна, чего желала. Няньку на место вернула, ну и князя заодно.

Девушка посмотрела на руки его сиятельства, свободные от наручников, на то, как крепко держит он Маняшину ладонь, и обрадовалась:

— Сновидица в деле?

Эльдар покачал головой:

— Там сложно все. Серафима навью поганую силу брала, ею и обмен совершила, а сама…

— Дитятко, — простонала Неелова, — как же так… как же…

— Что?

— Там она, у грани. — Мамаев кивнул в сторону коридора. — На самом деле препаршиво все.

Геля быстро переместилась в указанном направлении. Серафима лежала на полу, от руки ее тянулась какая-то мохнатая белая лента, скрывающаяся за приоткрытой дверью, над телом на коленях стоял Зорин, возложив руки на грудь девушки, и ритмично раскачивался, будто пружинный болванчик.

— Мы с Эльдаром сейчас Ванечку поддерживать будем, — сказал подошедший Крестовский. — Накачаем его по маковку, дальше он разберется. Геля, ты за главную, штатских присмотри, Митрофан отвечает за дверь, ежели кто сунется, огнем швыряться дозволяю. Ваша с Митрофаном задача никого к нам не допускать, чтоб волшбе не мешали. Исполнять.

Чародеи синхронно шагнули в коридор, соприкоснувшись плечами, проем сразу же затянулся мерцающим защитным покровом. Он не давал смотреть, но ноздрей сыскарки коснулся густой аромат скошенной травы, а слуха — негромкий баритон Семена, напевающего странную, нездешнюю мелодию. Волшба началась.

Мы с Маняшей сидели за широким скобленым столом на кухне нашей лесной загорской заимки. Был исход лета, косые солнечные лучи сквозь потолочное оконце разбивались зайчиками о блестящие бока висящих на стене кастрюль и сковородок. Сидели друг напротив дружки, на столе между нами стояла миска, полная бордовой вишни. Нянька обещалась мне нынче вареники с ягодой навертеть, но обещание сие значило, что вертеть нам их в четыре руки не перевертеть до глубокой ночи.

— Притомилась, — жалобно протянула я, кивая на печь, с краю которой стоял накрытый полотенцем результат утренних трудов. — Может, ну его, остальное так употребим?

Нянька посмотрела на меня удивленно, обвела кухоньку расширенными глазами:

— Вишня? — Она поднялась и сдернула полотенце с досточки, на которой, присыпанные от липкости мукой, лежало с полсотни вареников. — Тесто?

— Точно. — Я вдруг вспомнила, что нынче вовсе не лето, мне не пятнадцать лет, и вообще все припомнила. — Иначе никак. Ты же сама говорила, что тесто — символ жизни, недаром на поминки блины печь принято.

Единственное, что не вспоминалось, отчего моя правая рука оказалась перебинтована и почему я эту повязку снять не могу.

Маняша прислушалась, на дворе скрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами.

— Пустое, — улыбнулась я. — Может, бер-шатун, может, еще кто. Только никто нас в этой выдуманной кухоньке не потревожит. Потому что я так решила. Давай-ка, любезная, к делу нашему приступать.

— Командуй.

Это я любила.

— Выбери из лепнины четыре штучки, какие пожелаешь. Я решила, что ты нужные нам отберешь.

Маняша отодвинула от меня миску, расстелила полотенце и выложила на него четыре вареника, два — серпиками в левую строну, два — в правую.

— Манифик. — Я подвинула их, будто составляя из полумесяцев два пухлых солнышка. «Начну с этих, — подумала я, — потому что к Маняше они прямого отношения не имеют, это тела князя Кошкина и Сигизмунда. Будет у меня действо пробное, тренировка».

— Муки!

Обмакнула кончики пальцев в подсыпанную горку, разлепила оба вареника, осмотрела начинку, она отличалась. В одном вишня была зрелая, бордовая и блестящая, а во втором… и не вишня вовсе, а что-то вроде паслена или воронца, черные ядовитые плоды.

— Ложку подай! — Трогать отраву руками не хотелось.

Поменяв начинку местами, я попросила воды, намочила пальцы и сызнова залепила края теста.

— И это все? — удивилась нянька.

— В котел еще бросить надо, посмотри, на печи кипеть что-то всенепременно должно.

Маняша, сняв дощатую крышку, поглядела в котел, кивнула:

— Бросать будешь?

— Сама потрудись.

За манипуляциями ее я даже не смотрела, споро меняя ягоды второй пары. Внезапно накатившая слабость меня насторожила, испугала, что сомлею и обмен завершить не смогу.

Когда Маняша вернулась от печи, я прошептала:

— Эти еще кинь. — Дверь заходила ходуном, будто действительно шалил бер. — Поторопись, нянюшка.

Маняша метнула вареники в котел, задвинула крышку, бросилась ко мне, но исчезла, не успев и пары шагов сделать.

А я все успела, смогла. Тело безвольно поникло, я упала грудью на столешницу, повернула голову, глядя, как дверь разлетается мелкой щепкой и на пороге возникает высокий брюнет в белых одеждах. От левой руки мужчины к моей правой тянулась белая же лента.

— Роза для розы? — спросила я хрипло.

— Моя корсарка! — Он учтиво поклонился и вовсе без учтивости дернул связывающую нас веревку. — Пойдем, мне в этой развалюхе находиться неприятно.