Сочувствующий - Вьет Тхань Нгуен

Через час я помахал Бону, подзывая его, так как мне нужна была вторая пара ушей, чтобы облегчить давление на мои. Выпивка развязала ему язык, и он стал непривычно говорлив. Лана не брезговала общением с простыми людьми, и весь следующий час ушел у них на совместную прогулку по аллее памяти – они вспоминали Сайгон и песни, а я тем временем тихонько смаковал коньяк, заодно украдкой поглядывая на ее ноги. Длиннее Библии и гораздо более увлекательные, они тянулись до бесконечности, как индийские йоги или американское шоссе, прокинутое по Великим равнинам или выжженной солнцем юго-западной пустыне. Эти ноги настоятельно требовали к себе внимания – ни на одном из языков земли им нельзя было ответить “нет” и даже “может быть”. Плененный их видом, я вдруг услышал вопрос Ланы: а ваша жена и сын? Слезы на щеках Бона привели меня в чувство и избавили от глухоты. Каким-то образом с Сайгона и песен собеседники переключились на падение Сайгона, что было неудивительно. Почти во всех песнях, популярных в иммигрантской среде, оплакиваются утраты романтического свойства, и это не может не напоминать изгнанникам об утрате их города. Любой разговор о Сайгоне рано или поздно становится разговором о падении Сайгона и судьбе тех, кто там остался. Они погибли, ответил Бон на вопрос Ланы. Я был удивлен, поскольку Бон никогда не говорил о Линь и Дыке ни с кем, кроме меня, – прямое следствие того, что Бон вообще практически ни с кем не говорил. Вот чем чреваты прогулки по аллее памяти! Там почти всегда разлит туман, в котором легко споткнуться и упасть. Но эта неловкость принесла скорее пользу, чем вред, ибо, к еще большему моему удивлению, Лана обняла Бона и прижала его упрямую безобразную голову к своей щеке. Какая беда, сказала она. Бедный вы, бедный! Меня захлестнула щемящая любовь к своему лучшему другу и этой женщине, чья божественная фигура напоминала символ бесконечности, поставленный на свое округлое основание. Я жаждал как можно скорее проверить гипотезу моей страсти к ней эмпирическим путем, а именно изучая изгибы ее нагого тела глазами, грудь – руками, а кожу – языком. И в эту минуту, пока все ее внимание было обращено на плачущего Бона, который так ослеп от горя, что словно не замечал открывшейся его глазам волшебной долины, я понял, что буду обладать ею и что она меня примет.

Думаю, многое из того, о чем я пишу, кажется вам чуждым и ненормальным, уважаемый комендант, – вам и вашему таинственному безликому комиссару, о котором я уже столько слышал. Американская мечта, культура Голливуда, заокеанская демократия в действии – из-за всего этого Америка представляется нам, уроженцам Востока, очень странным местом. Наверное, мое полузападное происхождение помогло мне хотя бы в какой-то степени понять американский характер, культуру и повадки. Теперь настал черед проявиться и еще одному различию, которое может вас озадачить, на сей раз в области романтических отношений. У нас принято ухаживать, но американцы “встречаются” – и при этом, следуя принятому в их стране прагматическому обычаю, выбирают для своих встреч время, удобное как мужчине, так и женщине, будто договариваясь о взаимовыгодном деловом начинании. Американцы оценивают свои романы с точки зрения инвестиций и возможной прибыли в скором либо отдаленном будущем, а для нас любовь и ухаживание связаны в первую очередь с неудачами и разочарованиями. В конце концов, ухаживание есть не что иное, как попытка уговорить женщину, не склонную поддаваться на ваши уговоры, а не ту, что готова предоставить себя в ваше распоряжение с учетом графика своей занятости.

Мы с Ланой не встречались – по крайней мере в прагматическом смысле. Я писал ей проникновенные письма тем идеальным почерком, каким когда-то заставляли меня писать прописи хищные чернокрылые монашки; я сочинял вилланеллы, сонеты и куплеты сомнительного поэтического качества, но неподдельной искренности; сидя на марокканской подушке в ее гостиной, я брал гитару и пел ей песни Фам Зуи, Чинь Конг Шона и новоиспеченного любимца нашей диаспоры Дыка Хюи. Она награждала меня загадочной улыбкой пленительной апсары, местечком в первом ряду на своих концертах и высокой честью регулярных аудиенций, каковых мне, впрочем, доставалось не более одной в неделю. Я испытывал муки наравне с благодарностью, о чем и докладывал Бону в апатичные предвечерние часы в винном магазине. Вы, наверное, догадываетесь, что ответного энтузиазма эти признания не вызывали. Скажи-ка мне, казанова, обронил он как-то со своим обычным кислым видом, деля внимание между мной и парочкой малолетних посетителей, крадущихся к полкам на манер опоссумов, дуэтом, чей возраст и ай-кью выражались примерно одинаковыми числами. Что будет, когда узнает генерал? Я сидел с ним за стойкой, дожидаясь послеобеденного генеральского появления. А с чего это он узнает? – возразил я. Никто ему не скажет. Мы с Ланой не настолько сентиментальны, чтобы думать, будто в один прекрасный день мы поженимся и придем к нему с повинной. И к чему тогда все эти томления и горестные потуги? – спросил он, цитируя мой отчет о предпринятых усилиях, на что я ответил: разве томления и горестные потуги должны непременно завершиться браком? Разве не могут они завершиться любовью? Какое отношение брак имеет к любви? Он хмыкнул. Да самое прямое. Бог предназначил нас для брака. У меня возникло опасение, что он расклеится, как тогда в “Рузвельте”, но сегодня разговоры о любви, браке и смерти не оказывали на него никакого заметного эффекта – возможно, потому, что он не сводил глаз с выпуклого зеркала в дальнем углу. В его кривой поверхности были видны подростки, которые благоговейно застыли перед бутылками с холодным пивом, зачарованные отражением люминесцентных ламп в янтарном стекле. Брак – это рабство, сказал я. А когда Бог создавал нас людьми – если Бог вообще есть, – он вряд ли хотел, чтобы одни из нас становились рабами других.

Знаешь, что делает нас людьми? В зеркале тот из двоих, что был покороче, сунул бутылку в карман своей ветровки. Снаружи стояла жара под тридцать градусов. С усталым вздохом Бон потянулся под кассу за бейсбольной битой. Люди – единственные существа на этой планете, которые могут оттрахать сами себя.

Пожалуй, эту мысль можно было сформулировать более деликатно, но деликатность никогда не была сильной стороной Бона. К примеру, в данный момент он достаточно откровенно продемонстрировал свою решимость нанести жуликам тяжкие телесные повреждения, тем самым вынудив их пасть на колени, сдать ему содержимое своих карманов и униженно взмолиться о пощаде. Он всего только учил их так, как учили нас. Наши учителя твердо верили в эффективность физических наказаний, отвергнутых американцами, – уж не потому ли, кстати, Америка перестала побеждать в войнах? Для нас же насилие начиналось дома и продолжалось в школе: родители и учителя лупили своих детей и учеников, как персидские ковры, чтобы выколотить из них пыль глупости и самодовольства и таким образом сделать их прекраснее. Мой отец не составлял исключения. Его утонченность проявлялась лишь в том, что он играл на костяшках наших пальцев, точно на ксилофоне, обрабатывая их линейкой, пока они не становились багровыми и иссиня-черными. Иногда мы заслуживали трепки, иногда нет, но если постфактум обнаруживалась наша невиновность, отец никогда не выказывал ни малейшего сожаления. Поскольку в первородном грехе были виновны все, даже незаслуженная кара считалась в некотором смысле справедливой.