Жизнь спустя - Юлия Добровольская

– Синьора, прошу прощения, обратите внимание… Какой-то господин уже давно прогуливается по коридору и каждый раз, проходя мимо нашего купе, пристально вас разглядывает…

Я подняла глаза: на меня смотрел Бруно Понтекорво. Швырнув всё, что было в руках, на сиденье, я кинулась к нему. Мы не виделись с московских времён, встреча была бурная и нежная. Руки у него ходили ходуном – Паркинсон. Он перехватил мой взгляд:

– Не беспокойся… Это от радости… Когда волнуюсь… Мои студенты уже привыкли, не обращают внимания…

Мы укрылись от любопытных взглядов в тамбуре и проговорили до самой Болоньи, где он выходил.

Бельканто

Из всех «А помнишь?…» на первом месте оказались московские гастроли Ла Скалы. Они открылись жемчужиной оперного искусства, «Симоном Бокканегрой» в постановке Стрелера. Привыкший к овациям, куда бы он Ла Скалу не возил, Паоло Грасси бушевал, чертыхался – московская публика реагировала прохладно. Его не удовлетворило моё объяснение, де, на премьере сидит партийно-правительственная элита, к музыке не причастная, а вот начиная с завтрашнего спектакля…

Паоло на всякий случай распорядился:

– Знаешь что, возьми свою записную книжку и составь список друзей и знакомых. Сама всех обзвони, чтобы приходили завтра в кассу за билетами!

Мне такое распоряжение было как маслом по сердцу. Все, кто у меня числился, от А до Я, прослушали весь репертуар, на зависть толпам меломанов и просто влюблённым в Италию, – имя коим легион, – стоявшим в очереди за билетами по ночам, отмечаясь чернильным карандашом на тыльной стороне руки.

Для Бруно Понтекорво, истосковавшегося по своей Италии, эти гастроли стали событием в жизни. Я внесла его в список со всеми чадами и домочадцами. Хотя это только так говорится: сыновья были, а их матери не было, психика не выдержала. Бруно поднимал на ноги ребят один. Была статная грузинка Радам по прозвищу Дворец – со слов её первого мужа, поэта Светлова (делая хорошую мину при плохой игре, он любил повторять: «Я человек скромный, зачем мне дворец?!»).

И вот, пятнадцать лет спустя, мы с Бруно вдвоём перебираем подробности, горячимся, перебиваем друг друга – кто как пел, чем Монтсеррат Кабалье была лучше Кабайванской, чем хорош Плачидо Доминго, надо ли осовременивать оперные постановки…

Передо мной в поезде Рим-Милан был человек, больной неизлечимой болезнью, но избавительницей-перестройкой вылеченный от другого тяжкого недуга – клаустрофобии, от которой тоже умирают. Несмотря ни на что, счастливый человек!

Я вернулась в купе в растрёпанных чувствах: всколыхнулось… Отвлёк всё тот же сосед слева:

– Синьора, извините ради Бога, но мы тут все умираем от любопытства. Кто это был?

Я вкратце объяснила.

Мой попутчик схватился за голову:

– Я почувствовал… Знакомая улыбка… Упустить такой случай… Ведь мы с ним учились на одном курсе в Пизанском университете…

Я была свидетелем безутешного горя.

Почему исчезают люди

Почему исчез живший в Англии физик-теоретик Бруно Понтекорво, вскоре стало известно: он выбрал… несвободу, Советский Союз. Он был коммунистом, а СССР – родина коммунизма, гарантия светлого будущего человечества. Вроде бы всё ясно. Всё, да не всё. Большой энциклопедический словарь, хоть и перестроечного времени (1991), сообщает лишь, что Бруно Понтекорво, советский физик, академик, родился в Италии в 1913 году, с 1940 года работал в США, Канаде, Великобритании; лауреат Ленинской и Государственной (бывшей Сталинской) премий.

Напрашивается вывод, что он привёз с Запада советской власти атомные секреты. Но на то они и секреты, чтобы о них не знать, а лишь гадать. Я знала только, что мои знакомые физики, критиканы и чистоплюи, любили Бруно. И чувствовала, что его давно точит синдром западни – он жил в номенклатурной золотой клетке.

Надо было дожить до 2004 года, чтобы в миланской правой газете «Иль Джорнале» увидеть фотографию: Бруно в чёрной каракулевой шапке пирожком шагает по улице Горького (он жил напротив меня) и прочесть статью Дуччо Тромбадори, написанную явно со смешанным чувством: с гордостью за выдающегося соотечественника, «достойного более, чем Нобелевской премии» (Понтекорво был одним из «ребят с улицы Панисперна», группы Энрико Ферми, Эмилио Сегре и Этторе Майораны, «чьи достижения определили судьбу Европы») и с горечью…

В 1936 году Бруно Понтекорво уехал во Францию. Вернуться в Италию он, еврей, не мог из-за расовых законов. В русле «утечки мозгов» отправился в США, участвовал в военных англо-канадских программах. После войны поселился в Англии, работал в ядерной лаборатории, а в 1950-ом бежал в СССР. «Его переход с Запада на Восток, – пишет автор статьи, – нельзя рассматривать как случай шпионажа, это был сознательный, идеологиче ский, политический выбор учёного». В одном из интервью Понтекорво самокритично признал: «Меня побудило покинуть Запад то, что было для меня тогда Солнцем будущего». Это «тогда» продлилось около сорока лет, пока реальный социализм не растаял, как мороженое на солнцепёке. Только после этого Бруно Понтекорво признал, что его политические взгляды были лишены логики и скорее походили на религию.»

Недавно в Лондоне были обнародованы документы «досье Понтекорво», из которых следует, что английская разведка его отъезду в СССР под предлогом туристской поездки не препятствовала, «поскольку у него был ограниченный допуск к атомным делам».

А вот почему исчез, куда канул навеки его коллега Этторе Майорана, так и осталось тайной. Энрико Ферми писал о нём: «Бывают гении, – такие как Галилей и Ньютон; так вот, Этторе из их числа».

Тридцатидвухлетний Майорана преподавал в Неаполитанском университете. Однажды он сел в Неаполе на пароход, курсировавший между Неаполем и Римом, но в Рим не приехал. Полиция, министры, деятели культуры так и не докопались до истины.

Решил уйти из жизни или от жизни по примеру своего земляка – пиранделлиевского Маттии Паскаля?

Леонардо Шаша предположил, что Майорана заперся в том же монастыре, что и лётчик, бомбивший Хиросиму. И написал об этом прекрасную повесть.

Луиджи Визмара, снабжавший меня итальянской прессой, – я читала старые газеты и журналы от корки до корки, то были мои университеты – обратил моё внимание на туринскую «Ла Стампу», начавшую печатать повесть Шаши «Исчезновение Майораны». Прочитав начало, я решила «Верняк!», верный бестселлер; главное, с пылу, с жару! И не теряя времени на переговоры с издателем, немедленно приступила к переводу. Поскольку речь шла о «ребятах с улицы Панисперна», я, естественно, позвонила Бруно. Тогда ещё не было фотокопировальных машин. На перевод газетной полосы понадобится два дня, – говорю, – приезжай послезавтра к вечеру, раньше я дать тебе газету не смогу. Он не выдержал, примчался раньше времени и томился у меня на диване, сгорая от нетерпения, когда же я поставлю точку. Продолжение следовало, он опять приезжал заблаговременно, сидел на диване, изнемогал, чтобы выхватить у меня туринскую газету и мчаться домой читать на покое.