Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника - Армин Шейдербауер

Вечером 27 марта русским удалось прорваться к площади Ганзаплац, а от нее еще дальше, к железнодорожному вокзалу. Наши солдаты находились на пределе своих сил. Не хватало оружия и боеприпасов. Не было пополнений. Поэтому немецкое командование приняло решение отступить сначала к Моттлау, а потом через Вислу к населенным пунктам Хебуде и Пленендорф. Красная Армия заняла Данциг.

В Страстную пятницу, 30 марта 1945 г., судьба Данцига была решена окончательно. Для жителей города и множества беженцев из Восточной Пруссии и Померании начался скорбный путь ужаса, не поддающегося описанию. Советы, а немного позже и поляки, нашли жертв мщения в невинных людях, женщинах, детях и стариках. Это осуществлялось с невообразимым зверством и жестокой силой. Никто не может даже приблизительно представить себе, через что пришлось пройти населению Данцига в это время. Тысячи униженных и избитых людей покончили с собой. Многие женщины и дети умоляли застрелить их. Целые семьи были уничтожены, застрелены или забиты насмерть только потому, что они хотели защитить своих детей от изнасилования или недостаточно быстро отдавали свои драгоценности. Убийства, грабежи и изнасилования совершались ежедневно советскими войсками и поляками, которые появились позднее. Неделями и месяцами люди умирали от голода и болезней. Такова была судьба тех, кому не удалось эвакуироваться морским путем.

В результате военных действий и совершенных Советами и поляками зверств погиб каждый четвертый житель Данцига. Во время польской оккупации их морили голодом. Они умирали в лагерях принудительного труда. Они умирали, потому что им не оказывалась помощь во время болезни. По крайней мере, таким же было число жертв среди оставшихся в Данциге беженцев из Восточной Пруссии и Померании».

О том, что Данциг был морем огня, говорится и в истории нашей дивизии. Об этом писал капитан Франц Храбровски, который, сообщая подробности о бедствиях мирных жителей, добавил следующее: «Кроме того, опасавшиеся за жизнь своих детей женщины упрашивали солдат прекратить огонь. Поэтому случалось так, что во многих местах офицерам, даже используя всю свою власть, не всегда удавалось заставить своих людей выйти из подвалов». Пораллла дополняет это свидетельством очевидца, согласно которому дезертиров рядами вешали на городских аллеях.

В течение нескольких следующих часов в наши комнаты постоянно заходили русские, которые вели себя по-разному. Многие угрожали нам оружием. Но во многих было видно и нечто похожее на жалость. Хуже всех были молодые комсомольцы, лет по 16 или чуть больше. Один из них водил автоматом из стороны в сторону, пока не остановился перед койкой Франца Манхарта и не прицелился в него. До сих пор я вижу профиль своего товарища, с вопросительным выражением на лице, и особенно веко его левого глаза, которое то открывалось, то закрывалось, в то время как молодой русский держал его под прицелом. Казалось, что это продолжалось несколько минут, хотя на самом деле прошли только секунды. Хорошо помню, как другой солдат приставил пистолет, немецкий Парабеллум, к виску обер-лейтенанта Наберта. Вижу, как Наберт поднимает глаза, чтобы в последние секунды своей жизни посмотреть в лицо убийцы. Но в обоих случаях русские не стреляли. Из этого я заключил, что у них не было приказа убивать раненых, ни всех подряд, ни офицеров в особенности.

Самым забавным, по сравнению с упомянутыми выше ситуациями, когда зависаешь между жизнью и смертью, было то, как они отнимали у нас часы. По-видимому, именно на них был направлен основной интерес военнослужащих Красной Армии, так как они постоянно задавали один и тот же вопрос: «Uhr ist? (часы есть?)». У меня часов не было, поскольку я оставил их в части после ранения, и поэтому я попытался объяснить это жестами. Один из усердствовавших мародеров никак не мог понять меня и прижимал пальцем мою голову к набитой соломой подушке. К нам заходили и офицеры. Я отчетливо помню молодого майора высокого роста, который был артиллеристом и говорил по-немецки. Когда он спросил меня, как я был ранен, то я, чтобы доставить ему удовольствие, ответил, что артиллерийским снарядом. Это его действительно порадовало.

Один из нас сказал, что война закончилась, на что майор ответил, что она только начиналась. И действительно, в то время многие русские были убеждены, что после падения гитлеровской Германии капиталистический Запад повернется против России. Более чем дружеским оказался поступок одного капитана, который, перед тем как офицеры ушли, достал из своей шинели бутылку немецкого шнапса и протянул ее мне. Конечно, никто из раненых не смог бы сделать из нее даже одного глотка. Поэтому я спрятал бутылку под соломенный матрас.

После нескольких часов постоянных посещений нашей комнаты русскими мы радовались, что последняя атака прошла так легко для нас, беспомощных людей. Тот факт, что в тот день мы еще не получали никакой еды, был несущественным. Никто из нас не хотел ни есть, ни пить. Как-никак, мы остались живы. Никого из остававшихся санитаров мы не видели. Мы понимали, что они не рисковали подниматься на верхний этаж. Точно так же почти не было видно и двух докторов. Я все еще знаю их фамилии и помню, как они выглядели. Одним из них был мюнхенский хирург доктор Штадель-Эйхель. Внешне он был собран и производил впечатление занятого человека. Другим был главный врач университетской клиники в Грейфсвальде по фамилии Вольф. Он был высоким, стройным человеком и отличался вежливостью.

Однако о «нормализации обстановки» в госпитале говорить было рано. Все еще разрывались немецкие снаряды. Но самое главное, по зданию стал распространяться запах гари. Воздух стал наполняться клубами дыма. Никто не знал, загорелось ли здание от огня немецких снарядов, или его подожгли русские, а может быть, даже и поляки. Позднее выяснилось, что это был поджог. Говорили, что из 800 оставшихся в госпитале тяжелораненых 150 погибли в этом пожаре.

В нашем корпусе спасителем оказался Франц Манхарт. Кажется, это было после полудня, и, вероятно, дым мешал русским свободно перемещаться по зданию. Франц воспользовался этой возможностью, чтобы найти для нас способ спастись. Ему удалось обнаружить лестничную клетку, примыкавшую к нашему корпусу. Хотя сама лестница была широкой, она была заставлена мебелью, которая находилась в комнатах до переоборудования здания в госпиталь. Тем не менее между этой мебелью и перилами оставалось достаточно места, чтобы там мог пройти один человек. Мы должны были оставить свои койки и пробираться через этот выход на улицу. Для Эберхарда Наберта и меня (помню только нас двоих) это являлось рискованным делом. Ни он, ни я не вставали с постели после того, как мы были ранены. Я был настолько ослаблен, что едва стоял на ногах. Времени было мало, и я не знал, что с собой взять. Помню, что на мне была солдатская рубаха без воротника и что я надел поверх нее свой китель. За стену и перила я держался обеими руками.

Под руководством Франца мы смогли выбраться на открытое место, в какой-то двор. Там наблюдались примечательные сцены, которые я помню весьма смутно. Раненые, которые только что выбрались наружу, лежали на голой земле и только ползали, карабкались и цеплялись друг за друга. Некоторых забирали и увозили в неизвестном направлении. Русские продолжали грабить и спорить по поводу добычи. У одного я видел на руке несколько часов. Из здания клубами шел дым. Пламени пока было не видно. На следующую ночь, согласно свидетельствам из упомянутой книги, здание Политехнического института Данцига сгорело дотла. Оно разделило судьбу многих других домов, которые были уничтожены пожарами уже после того, как они были заняты оккупационными войсками.