Крошка Доррит. Книга первая - «Бедность» - Чарльз Диккенс

— Марсель.

— Какое совпадение! Я тоже совсем недавноприбыл сюда из Марселя, и хоть я родился в Лондоне, чувствую себя здесь почтитаким же чужим, как и вы. Не падайте духом. — Он обтер незнакомцу лоб,осторожно поправил куртку, которой было покрыто скорчившееся на носилках тело,и выпрямился, но, поймав обращенный на него умоляющий взгляд, поспешилприбавить: — Я не покину вас, пока вам не окажут необходимую помощь. Мужайтесь!Какие-нибудь полчаса, и вы почувствуете себя гораздо лучше.

— О, altro, altro! — воскликнул бедняга соттенком недоверия в голосе; и когда носилки снова подняли и понесли, он свесилправую руку вниз и покачал в воздухе указательным пальцем.

Артур Кленнэм шагал рядом с носилками, времяот времени ободряя пострадавшего ласковым словом. Вскоре они дошли до больницысв. Варфоломея, находившейся неподалеку, куда, однако, не впустили никого,кроме Кленнэма и людей, несших носилки. Пострадавшего деловито и хладнокровноуложили на стол, и его стал осматривать врач, явившийся молниеносно, как само Несчастье.

— Он почти не понимает по-английски, — сказалврачу Кленнэм. — Как по-вашему, тут что-нибудь опасное?

— А вот мы сначала посмотрим, — ответил врач,продолжая свое дело со вкусом и удовольствием, — а уж потом скажем.

Он щупал ногу одним пальцем и двумя пальцами,одной рукой и обеими руками, так и этак, сверху и снизу, вдоль и поперек,одобрительно кивая и делясь особенно интересными наблюдениями с подоспевшимколлегой; потом, наконец, похлопал пациента по плечу и сказал:

— Ничего, починим. Будет как новенький.Придется повозиться, но на этот раз мы ему ногу оставим.

Кленнэм перевел эти слова пациенту, и тот визбытке благодарности принялся целовать руки и у переводчика и у врача.

— Все-таки дело, по-видимому, серьезное? —снова спросил Кленнэм.

— Да-а, — ответил врач мечтательным тономхудожника, погруженного в созерцание своего еще недоконченного шедевра. — Да,пожалуй. Сложный перелом бедра и вывих колена. Первоклассные случаи, и то идругое. — Он снова ласково похлопал пациента по плечу, как бы желая выразитьсвою признательность этому славному малому, сумевшему сломать ногу такиминтересным для науки образом.

— Не говорит ли он по-французски? — спросилврач.

— По-французски говорит.

— А, ну тогда мы с ним столкуемся. Придетсявам потерпеть немножко, друг мой, — обратился он к пациенту на этом языке, — новы утешайтесь тем, что все идет как по маслу и скоро вы у нас сможете хоть впляс пуститься. Ну-ка, взглянем, не найдется ли еще каких-нибудь непорядков икак наши ребра.

Но никаких непорядков больше не нашлось, инаши ребра были целы. Кленнэм оставался, покуда ловкие и умелые руки врачаделали все, что возможно было сделать, — бедняга трогательно просил не покидатьего, чувствуя себя одиноким и беспомощным среди чужих людей, в чужой стране;затем, когда больного перенесли на кровать, посидел у кровати, пока тот незабылся сном, и лишь тогда ушел из больницы, предварительно написав на своейкарточке, что завтра придет снова, и попросив передать эту карточку больному,как только тот проснется.

Все эти события отняли так много времени, что,когда Артур Кленнэм вышел из больничных ворот, пробило уже одиннадцать часов.Квартира, которую он для себя временно нанял, находилась близ Ковент-Гардена;туда он и направился, выбрав самый короткий путь, через Сноу-Хилл и Холборн.

В нем уже успели улечься чувства тревоги иучастия, разбуженные последним происшествием этого дня, и не удивительно, что,снова оставшись наедине с собой, он возвратился к своим раздумьям. Точно так жене удивительно, что не прошло и десяти минут, как эти раздумья привели его квоспоминанию о Флоре. А с нею невольно вспомнилась и вся его жизнь,незадавшаяся и обделенная счастьем.

Придя домой, он сел в кресло у догорающегоогня, и как в тот вечер, когда он глядел на лес закопченных труб, черневший заокном его старой комнаты, перед его мысленным взором потянулся весьбезрадостный путь, который ему пришлось пройти. Долгий, унылый, пустынный путь.Ни детства, ни юности — если не считать одной короткой мечты; но сегодняшнийвечер показал, что и эта мечта была призрачной.

Для другого это было бы пустяком, для негопослужило тяжелым ударом. В самом деле, все, что по воспоминаниям рисовалосьему мрачным и гнетущим, на поверку таким и оказалось; память ни в чем его необманула, ничего не прибавила к суровой правде прошлого, и эта правда былазримой и осязаемой в настоящем; лишь единственное светлое воспоминание невыдержало испытания и разлетелось в прах. Он это предчувствовал еще в тотпервый вечер, размечтавшись наяву и своей старой комнате; но тогда это былотолько предчувствие, теперь же оно подтвердилось.

Его сделала мечтателем неискоренимая вера вовсе светлое и прекрасное, чего он был лишен в жизни. В доме, где царил расчет икорысть, эта вера помогла ему вырасти человеком благородным и щедрым. В доме,где не было места ласке и теплу, эта вера помогла ему сохранить доброе иотзывчивое сердце. В доме, где все было подчинено мрачной и дерзновеннойрелигии, на место бога, создавшего человека по образу и подобию своему,поставившей бога, созданного человеком по его грешному образу и подобию, этавера научила его не судить других, не ожесточаться в унижении, надеяться исострадать ближнему.

И она же уберегла его от опасности стать однимиз тех жалких нытиков и злобствующих себялюбцев, которые лишь потому, что ихсобственную узенькую тропку не пересекло ни разу истинное счастье или истинноедобро, готовы утверждать, будто ничего такого и нет на божьем свете, а естьтолько видимость, скрывающая побуждения низкие и мелочные. Он испытал многоразочарований, но дух его остался твердым и здоровым, и тлетворные мысли былиему чужды. Сам пребывая в темноте, он умел видеть свет и радоваться за других,кого этот свет озарял.

Вот и сейчас, сидя у догорающего огня, он сгрустью вспоминал весь долгий путь, пройденный до этого вечера, однако непытался отравить ядом зависти чужие пути. Но горько было сознавать в его годы,что в жизни так много не удалось и что не видно кругом никого, кто разделил быи скрасил остаток его жизненной дороги. Огонь в камине уже не горел, толькотускло рдели дотлевающие угли, потом от них остался лишь пепел, потом и пепелрассыпался серой пылью, а он все смотрел и думал: «Вот скоро и я пройду всеположенные перемены и перестану существовать».

Перебирая в памяти свою жизнь, он как будтошел издалека к зеленому дереву, которое увядало по мере его приближения —осыпался цвет, облетала листва, а потом и ветки, засыхая, обламывались одна задругой.