Мальчики да девочки - Елена Колина

...Ах, Чин... Сначала использовал простонародную речь, говорил, что не знает фамилии арестованного, затем внезапно перешел на интеллигентную речь, читал стихи... На далекой звезде Венере солнце пламенней и золотистей, на Венере, ах, на Венере у деревьев синие листья... Ах, Чин... Вот ты как, Чин... Путал, играл, как кошка с мышью, очаровывал – и ведь очаровал же... Зачем ему было нужно это бесовство в духе персонажей Достоевского, зачем этот умный, образованный маньяк-большевик тратил и без того краткое время своего отдыха, разговаривал с мальчишкой на улице, читал стихи, философствовал, лгал, – чтобы еще раз оказаться на высоте, еще раз ощутить победу революции и свою личную победу?.. Вел себя так важно, как будто всемирная революция уже свершилась и он был комиссаром всей вселенной. А ведь его единственный шанс попасть в историю – это только то, что он был следователем по делу Мэтра... Интересно, он специально, в интересах следствия учил наизусть стихи арестованного или действительно любил?.. Нет, тут он, пожалуй, не обманул... любил. Предатель!

...Злосчастная привычка всматриваться в смысл слова заставила задуматься: а почему предатель? Кого или что, собственно, Чин предал? Еврейский народ? Но он не считает себя евреем. Россию? Но он уверен, что большевизм приведет Россию к счастью... Свою идею он не предал. Поэзию? Разве что поэзию...

– Как положить конец всему этому?! – пробормотал Леничка.

– Кто же это может сделать... Это должен быть не обычный человек, а какой-нибудь герой, историческая личность... Пойдемте теперь домой, – рассеянно отозвалась Лиля и, словно не сознавая, что делает, провыла, как волчонок, жалобно и безнадежно: – У-у-у...

* * *

Этой ночью Лиле приснился страшный сон. Ей приснилось, что рушится стена ее дома на Надеждинской. Сон был не очень реалистичный: у них литературный четверг, но гостей почему-то не было, и она одна сидела на диване в гостиной. А у рояля, картинно отставив ногу, стоял Мэтр с презрительным лицом и с папиросой во рту. Лиля ждала, что Мэтр начнет читать стихи, но он молчал, и тогда она тихонько подсказала ему:

На полярных морях и на южных,

По изгибам зеленых зыбей,

Меж базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей...

Мэтр покачал головой – нет-нет, это старое – и наконец начал читать:

После стольких лет

Я пришел назад,

Но изгнанник я,

И за мной следят.

– Я ждала тебя

Столько долгих лет!

Для любви моей

Расстоянья нет.

– В стороне чужой

Жизнь прошла моя,

Как умчалась жизнь,

Не заметил я.

– Жизнь моя была

Сладостною мне,

Я ждала тебя,

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем, –

Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

Мэтр замолчал, и растроганная Лиля приготовилась слушать новые стихи, но тут раздался чей-то приказ: «Поэт, выйти из строя!» «Здесь нет поэта, здесь есть офицер», – ответил Мэтр, и в его лице промелькнуло что-то от мальчика, очень храброго и гордящегося своей храбростью. Мэтр закурил папиросу, махнул рукой и сказал кому-то с видом героическим и небрежным: «Стреляйте!..»

Раздался выстрел, Мэтр упал, и Лиля принялась аплодировать – это же был театр, игра, и он так красиво сыграл настоящего героя: закурил – махнул рукой – упал...

...И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай... далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф...

Мэтр исчез из ее сна, а Лиля увидела трещину, ползущую по стене у рояля... Лиля завороженно следила глазами, как трещина медленно ползет от потолка к полу, слышала скрежет и даже, казалось, чувствовала запах пыли... и вдруг стена разверзлась, и в гостиную полетели обломки, огромные, как валуны. Валунов было так много, словно произошло землетрясение, и гостиная мгновенно превратилась во что-то напоминающее картину «Последний день Помпеи». А под обломками были все!

Почему-то все оказались тут: и Леничка, и Дина, и Ася... Лиля бросилась к ним и попыталась вытащить из-под обломков Асю. Но Ася не давалась, ускользала из ее рук, уходила под обломки все глубже и безнадежней, и она отчаянно закричала во сне: «Ася, А-ася!!!»

И проснулась.

– Ася... Ася... – тихо позвала Лиля.

Ася спала рядом – она всегда спала как здоровый младенец. Дины не было, после примирения она так и не вернулась обратно, наверное, привыкла быть одна в самой дальней, на отшибе, комнате. Ася не просыпалась, страх никак не уходил, и Лиля вскочила, наспех накинула на себя первое, что попалось под руку, всунула ноги в любимые золотистые туфли-лодочки и побежала к Леничке.

Постучалась и, не услышав ни слова, приоткрыла дверь, просунула руку, помахала – это я. Ответа не было, и Лиля проскользнула в комнату по частям – сначала рука, потом она сама, бочком, стараясь не смотреть в сторону кровати. Нет, конечно, не могло быть, что он не один, а с женщиной, такое нарушение приличий было бы невозможно, немыслимо, но... ведь страсть побеждает все приличия, не так ли?..

Лиля тихонько засмеялась своим мыслям и осторожно подняла глаза. В комнате никого не было. Они вечером разговаривали, он никуда не собирался, не сказал, что уходит к даме пик? Нет, кажется, нет... совершенно точно, нет. Но почему застелена кровать? Кровати стелила Глаша, но Леничка никого, и прислугу тоже, к себе не пускал, и его кровать всегда была в беспорядке.

На аккуратно застеленной кровати лежал сложенный вдвое лист бумаги, наверху было написано: «Лиле».

Лиля, помнишь Гейне: «Мир раскололся, и трещина прошла через сердце поэта»?.. Лиля, важна только любовь, я ненавижу насилие, ненавижу показное геройство. Я не герой, но чувствую сейчас в себе особенный свет. Родина, Россия для меня не пустой звук, и теперь я несу на себе крест – Россия истекает кровью.

Я хочу своей кровью смыть хотя бы частицу той крови, которой евреи-большевики запятнали мой народ. Кто-то должен положить этому конец, показать, что еврей и большевик не одно и то же. Прервать порочную цепь и спасти оставшихся от этой связки – еврей-большевик. Я должен поступить по чести. Я хочу, чтобы мое имя, имя человека, любившего Россию, противопоставляли грязному имени этого чекиста, опозорившего свой народ.

Лиля, любимая, так много хотел бы написать тебе, но к чему? Я люблю тебя, но мне не суждена любовь, жизнь, мне суждена только вспышка. Да хранит тебя Бог, моя бедная маленькая девочка.

Лиля, помни меня.

Лиля недоуменно смотрела на записку. Почерк ровный, спокойный, только «Лиля, помни меня» набегает на верхнюю строку, захлестывает ее... Что это, почему «Лиля, помни меня»?

Первая мелькнувшая мысль была: как, он ее любит?