Янтарная Ночь - Сильви Жермен

Золотая Ночь — Волчья Пасть, сидя в высоком кресле с полотняной, аспидного цвета, чуть поблекшей обивкой, смотрел через окно, как блестят звезды. Они были несметны, поэтому, не желая полностью рассеять свое внимание, он стал пристально глядеть на одну из этого множества звезд, чтобы тем самым ограничить головокружительное ощущение пустоты, неотступно преследовавшее его душу и ум. Но вдруг ему показалось, что звезда, которую он выбрал целью, стала стремительно приближаться к нему и, вместе с тем, еще более стремительно удаляться на другой край ночи. И все это в одном и том же движении.

Он выпрямился, глухо вскрикнув от изумления, хрипло и резко. Звезда, отделившаяся от небосвода, пронзив ночь и разорвав пространство в двух противоположных направлениях, только что поразила его прямо в сердце, будто коротко и сильно ударила пяткой — пяткой какой-нибудь девушки, притопывающей по земле, чтобы придать разгон и ритм своему танцу. Но чьи же это маленькие сильные ноги пустились в пляс в его сердце?.. «А теперь я буду танцевать босиком…» Золотая Ночь — Волчья Пасть, с колотящимся сердцем, решил, что слышит чей-то голос, шепчущий эти слова, голос очень юной девушки на исходе дыхания. На исходе жизни.

Та, что сказала эти слова, танцевала босиком со смертью целый век. Его мать-сестра, умершая, произведя его на свет.

И, едва ощутив этот сухой удар, толкнувший его в сердце, и смутно услышав этот шепот, Золотая Ночь — Волчья Пасть почувствовал, как его схватили за плечи. Мягко, крепко. Это его тень, его верная золотистая тень оторвалась от земли, выпрямилась у него за спиной и с силой положила руки ему на плечи. Он услышал, как тень говорит ему: «Иди! Ступай теперь. Иди им навстречу, они тебя ждут». У этой тени, оторвавшейся от его тела, и стоящей за спиной, был голос Виталии.

Нежный и настойчивый голос его бабки Виталии.

«Иди, иди!» — говорил голос Виталии, в такт шагам Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Он шел впереди, тень, более светлая, чем когда бы то ни было, шла иноходью сзади, толкая его за плечи. Вела его на дорогу к лесу Мертвого Эха. Прежде, чем пуститься в путь, он подпоясался широким кожаным ремнем с бронзовой пряжкой, словно взнуздывая тягловую лошадь, до того крутым и трудным был этот поход в ледяной ночи. До того тяжело было нести груз его лет.

Поход навстречу ночи.

Он шел навстречу своему прошлому. Поднимался к своей памяти шаг за шагом, в обратную сторону жизни. Своей столетней жизни. И шаги его в ночной тиши по замерзшей земле были так тяжки, что щелкали, словно бичи. Ночь далеко разносила эхо этих щелчков, холод усиливал эхо. Небо дрожало от его поступи, как стекло. Ночь, целая ночь отзывалась и трещала в ответ. А он взбирался на холм, склонившись лбом и тяжело дыша. Его дыхание расцвечивало морозный воздух гроздьями осевшего белого пара, окаймляя весь путь словно длинной изгородью из кустов светлой, прозрачной сирени.

Да, он шел вперед, вытянув шею, пыхтя, как неповоротливые тягловые лошади его детства, тянувшие вдоль берегов Эско, окаймленных ольхой, ивами, березами и серебристыми тополями, темную семейную баржу — от шлюза к шлюзу. От города к городу. Баржу, которой его отец дал имя «Гнев Божий». Но не гнев Божий обременял в этой ночи шагающее тело Золотой Ночи — Волчьей Пасти, — то была Божья скорбь. Нет, не Божья, а людская. Только людская.

Он вошел в лес, углубился в него, не замедляя шага. Снег был густой, с наледью. Тень поторапливала его. Холода он не ощущал. Холод тек в его крови, в его костях. Темнота была глубокой, но он различал каждую мелочь на земле — упавшие сучья, выступы узловатых корней, камни, звериные следы. Ночь была в его глазах, была его глазами. Он дошел до прогалины. Туда, где у подножья скалы бил родник. Но родник замерз, и вода, скованная льдом, ощетинила утес полупрозрачными кристаллами.

То был родник, вдруг забивший лет тридцать назад из-под его затылка, — затылка человека, сраженного откровением совершенно непроизносимого имени в конце той войны, которая признала себя концом света. Сраженный откровением одного из многочисленных имен Божьих. Заксенхаузен.

Источник слез, пролитых на землю, слишком истерзанную насилием, людской жестокостью; впрочем, ни один зверь из этого леса не приходил сюда на водопой, никогда, словно животные инстинктом чувствовали, насколько вода в этом источнике полна почти смертельной горечи.

Этот родник открылся, словно шлюз с тяжелыми створами забвения, в пространство мира, опустевшего той далекой ночью, когда смерть, даже смерть отвергла его.

Он был один на прогалине заваленного снегом леса, под головокружительно высоким и черным небом. Черно-лиловым, усыпанным золотыми блестками, бросавшим на снег смутные сиреневые отсветы. Воздух был так чист, что хруст малейшей веточки, лопнувшей под своей ледяной коркой, словно стеклянная нить, был прекрасно слышен на целые лье вокруг. И больше никаких других звуков. Только этот треск и звон мертвого дерева. Весь лес казался стеклянным. Он был один в тишине кристаллического леса. Безмерно один.

И однако он знал, что они разом появились здесь. Все.

Все. Те, кто его ждал.

Все его близкие. Все его близкие, которых он так любил. Ныне умершие. Они приближались, незримые и немые. Окружали его по всему окоему прогалины. Блуждали. Тонкие, смутные белые тени, сливающиеся со снегом, скользящие меж деревьев. «Смотри! Смотри!» — не переставал повторять голос Виталии. Тихо, нараспев заклиная ушедших.

Но смотреть было не на что — лишь несколько белых теней с сиреневым отливом вырисовывались в звездной ночи, на снегу, что был тверже полированного металла. Нечего было слышать, даже легчайшего шелеста. Только потрескивание мертвых деревьев, щелканье коры на телах деревьев, пораженных морозом. Все дальше и дальше.

«Смотри! — еще раз повторил еле слышный голос Виталии, — моя тень никогда тебя не покидала, я сдержала обещание. Вспомни, что я сказала тебе в тот вечер, когда мы расстались, но не разжали наших рук, сплетенных среди картофельной шелухи? Помнишь?» — «Помню, что утром ты исчезла», — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. «Я не исчезла. Моя любовь не оставила тебя и после смерти, я улыбалась в твоих шагах, никогда не уставая, даже когда ты терялся во тьме этого мира. Что другое могла я тебе дать, кроме моей любви, кроме этой бедняцкой любви? Но что она еще могла сделать, моя любовь, кроме как прилепиться к твоим шагам? Ибо она была так велика, так необъятна, моя любовь к тебе, что даже смерть оказалась слишком тесна для нее, и она не смогла там поместиться. Но если ты очень беден, то все делается огромным, безмерным — голод, стыд, боль и любовь тоже. Все тебе слишком велико, карманы пусты, а сердце такое же бездонное, как и живот. Помнишь, я тебе сказала тогда: моя любовь вмещает море, реки и каналы, и множество народу, мужчин и женщин, и детей тоже. Я тебе сказала еще: знаешь, нынче вечером они все здесь. Я их чувствую вокруг себя. Я говорила о наших тогдашних родичах. Но сегодня ночью моя любовь к тебе вмещает не только море, реки и каналы, но также землю, леса, ветер, животных, розы, дороги, речки, все то, среди чего построена твоя жизнь. Ах! Сколько же их этой ночью, мужчин и женщин, и детей, сколько же их, всех тех, подле которых, с которыми ты построил свою жизнь?» — «Мне уже не сосчитать, не могу, не хочу, — ответил Золотая Ночь — Волчья Пасть. — Они строили мою жизнь только затем, чтобы лучше ее разрушить». Но тень схватила его за волосы, почти с яростью, и вынудила поднять голову на ветру, гудящем от льда; и голос Виталии сказал ему: «А теперь открой свою память, как вольный город, открой настежь свое сердце, как безоружный город. Ибо, смотри, они все здесь. Вот они приближаются».