К причалу - Александра Марковна Тверитинова

его к выходу, папаша Анри вдруг остановился.

— Дай-ка мне твою ручку, — попросил он Вадима и направился к столику, где лежала книга отзывов.

Привалившись грудью на стол, он старательно вывел: «Советский Союз — это действительно родина всех трудящихся. Спасибо, товарищи. Старый металлист Анри Меселье».

Сразу же завладел книгой ожидавший рядом господин: «Павильон СССР — дым и обман. Маркиз де Ш.». Вадим тут же продолжил маркизову строку: «Как жаль, что в этой книге даже идиотам, разрешается выражать свое мнение. В. К.» Кто-то протянул руку через мою голову и дернул книгу к себе, — старик в золотых очках. «Советский павильон — сплошная агитация и пропаганда. Г. Лефевр».

Парень в синем берете следил за поединком. Едва этот Г. Лефевр всадил свою точку, как парень вырвал из руку него книгу и еще размашистее Г. Лефевра написал: «Пусть волки рычат, а вы, товарищи, продолжайте. Морис Курто».

Мы уже собрались было уходить, когда к столу привалила шумная компания американцев, — наверное, матросы торгового судна. Здоровенные, с обветренными лицами парни. Один властно наложил свою широкую лапищу на открытую страницу, и они стали читать сверху донизу. Потом хозяин лапищи достал свою ручку: «Ура, СССР! Мы будем вместе с вами сражаться за свободу и справедливость!» Он обернулся к своим, взглянул и жирно вывел: «Американцы».

Глава тридцать седьмая

В тот день утром я поехала к Юльке. Отвезла ей «блюки», как она говорила, длинные спортивные брюки! Она сразу же в них влезла, и мы сели писать письмо Ване. Я водила Юлькиной рукой, и сначала мы рассказали ему про шикарные новые «блюки», спортивные, на помочах, а потом поздравили его с днем рождения, который будет через два дня. Потом мы побегали по саду, а позже Юлька проводила меня до калитки, и я поехала на выставку, где советские друзья обещали принести русских папирос для моих «испанцев».

В павильоне я сразу же устремилась к книжному стенду.

— А-а, Марина пришла! Получай.

— Здо́рово! — Я обеими руками подхватила большой пакет.

— Кланяйся твоим «испанцам»!

— Ага. Поклонюсь. «Старому баррикаднику» нашему ко дню рождения подарок-то какой!

— Во-во. Ты ему и пошли московских.

— Завтра отправим. Вадим Андреевич поищет оказию, чтоб Ване в самый день рождения вручили.

— Добре, Маринка. Приходи, еще дадим.

— Марина! Вот так встреча!

— Луи! Франсуаз!

— Нет, ты смеешься... в такой толпе...

Мы обнялись, разглядываем друг друга.

— Миллион лет не виделись, — говорю я.

— А ты выросла, — говорит Луи. Он смотрит на меня дружески, и я вижу — Луи рад встрече, как и я.

— Фу-ты, элегантные какие! — Я увлекла их в сторону, за столик, а потом, чувствуя тут себя немножко хозяйкой, водила из отдела в отдел. В «Уголке Северного полюса» я показала им портреты Шмидта, Водопьянова, Папанина... Первых советских полярников! Луи читал тексты их сообщений с полюса, а я не спускала глаз с него, следя за каждым движением на его лице.

— Русские Колумбы, — небрежно проговорил Луи, и в его голосе прозвучало что-то такое, от чего мне уже не хотелось ни показывать, ни рассказывать.

— Что Вадим? — спросил Луи.

— Здесь он.

Вадим разглядывал какую-то громоздкую машину.

— Выпущена Советским Союзом, — сказал Вадим здороваясь и пожимая руки одновременно Луи и Франсуаз, и показал Луи глазами на машину. — Изготовлена целиком из советских материалов, советскими рабочими и советскими инженерами.

— Социалистическая машина, — сказал Луи, и в тоне его прозвучала ирония.

— Правильно, — ответил Вадим. — И тени ворованного труда в ней нет, в «социалистической» этой машине. Тут есть над чем подумать, Луи.

— Может быть.

Луи слегка покраснел.

Я всё-таки повела их к карте СССР. Вместе с нами втиснулся в толпу старик и следом за ним — парень. Оба они долго вглядывались в карту.

— Эх, разлука ты, разлука, чужая сторона! — вырвалось у парня. Он посмотрел восхищенными глазами на старика. — Что делается, а?

— Ох‑хо‑хо‑хонюшки, трудно жить Афонюшке на чужой сторонушке! — вздохнул старик.

— Русские? — прошептал Луи.

— А что это они? — спросила Франс.

— Ностальгия.

Франсуаз довольно рассеянно восторгалась драгоценностями, и почти сразу же ей стало «нечем дышать» и она «устала от толпы», и мы пошли к выходу.

У киоска, где продавались советские значки, стояла очередь.

— Походим, — предложил Луи.

Поговорили об «испанцах».

— Получаешь вести? Что Рене? Как он там? А Жозефин? Вернулась в Касабланку одна?.. Жано пишет? Так-таки и перемахнул через Пиренеи, неугомонный.

— Правильно сделал, — сказала я. — Не только же на собраниях давать отпор фашистам.

Луи промолчал.

— А по-моему, всё на свете ерунда, будь только честным человеком, — сказала Франсуаз.

— Ну, знаешь, — смотря что считать честным, — возразила я.

Луи снова промолчал.

Мы стояли около германского павильона.

— Зайдем? — Луи показал глазами на широко раскрытые двери.

В германском павильоне было тихо, прохладно и пусто, как в церкви. Огромные чемоданы под стеклянными колпаками напоминали почему-то гробы. Около стендов техники шептались кучки посетителей. На стенах — натюрморты и портреты фюреров. Над каждым фюрером — флаг, и на флаге — жирная свастика.

Мы поднялись на крышу, заглянули в ресторан; там немцы пили пиво. На террасе дамы в шезлонгах загорали. Одна сторона террасы была затянута материей — чтобы не было видно рабочего и колхозницы, в стремительном порыве возносящих ввысь серп и молот, на крыше советского павильона.

Мы с Франсуаз решили посмотреть модели осеннего сезона, и отправились во французский павильон элегантности. Это было изящное сооружение в виде пещеры, с ярко освещенными окошечками в стенах; в каждом окошечке только по одному экспонату: в одном — флакон духов, в другом — коробка пудры, то здесь, то там — небрежно брошенный цветок. На эффектно изогнутые манекены накинуты изящнейшие в мире шубки: «Фурюр де Сибери» — «Сибирские меха», стоит обувь — в каждом окошечке по одной паре ювелирной работы туфелек.

— Париж! —