Страж неприступных гор - Феликс В. Крес

— Ты не любой, а кобель известный. А с тех пор как не стало Броррока, еще к тому же и самый знаменитый моряк на Просторах.

— Гм? — удивился Китар. — Говоришь, самый знаменитый?

— Как-то так.

— Иди уж, папаша, а то и впрямь разболтался… Не люблю ничего делать как попало, люблю по-армектански, поэтому тебя первого попрошу, чтобы засвидетельствовал наш брачный договор. А теперь дай мне поспать.

Раладан окончательно обалдел.

— Что ты ей такого сказал?

— «Да». А до этого — что она самая красивая девушка на Просторах.

— «Да»? Что значит «да»?

— Это значит, что она сделала мне предложение, а я сказал «да» и женюсь на твоей дочери, ваше княжеское высочество. Она красивее всех на свете, отважная и вовсе не такая глупая, просто безалаберная и ленивая. Думать она умеет, только у нее это медленно идет. А мне сорок два года, у меня есть закопанная бочка, полная желтых кружочков, я… э… самый знаменитый на Просторах, и мне недостает только жены, с которой я смогу составить эскадру. Обычная баба с горшками и детьми для этого не годится.

— А Ридарета годится?

— Она хорошо танцует и сломала меч командиру моей стражи.

— Хорошо танцует?

— И ей нравится, как я пою. А, и еще у нее такие…

— Я знаю, что у нее, опусти лапы. Давно ты ее знаешь?

— Лет восемь, а за последние четыре дня лучше некуда. Что ты все домогаешься, будто я утопиться хочу? Я хочу жениться, а ты решил, будто покончить с собой? Если она окажется ведьмой, которая готовит, стирает, сидит дома и штопает тряпки, то после пробного года я брак не продлю. Армектанские законы не так уж плохи, порой стоит их принимать во внимание.

Законопослушный Китар — это было что-то новое. Раладан подумал о том, знает ли он вообще хоть одного моряка из-под черного паруса, который женился бы в соответствии с законом. Никто ему на ум не приходил.

Хотя… таким был он сам.

— Только распутничать ей не дам, — сказал Китар.

— Ты с ума сошел, Китар, и я не стану больше слушать эту чушь. Ты и Риди?

— Уфф! — сказал Китар. — Значит, уже уходишь?

— Ухожу.

— Ну так иди, братец. Иди, иди.

Раладан пожал плечами и убрался с «Колыбели». Вскоре он уже стоял перед дочерью, у которой порозовели щеки.

— Ну и враль, — недоверчиво сказала она. — А язык у него длинный, как у бабы. И эта лживая свинья заявила, будто я сделала ей предложение?

— Ты не делала предложения?

— Ну, даже если я и дура, то не до такой же степени!

Раладан облегченно вздохнул.

— То есть он ничего тебе не говорил, даже «да»?

Несколько мгновений она молча смотрела на него.

— Гм? — переспросила она. — Ну, нет… «да»-то он сказал. Но по-другому.

В Дартане когда-то были в моде забавы, называвшиеся каламбурами. Именно каламбуром и показалось Раладану то, что он услышал.

— По-другому? То есть как?

— Ну… — щеки ее стали уже не розовыми, а вишневыми, — он лежал и смотрел…

— Лежал?

— Лежал, — призналась она. — Но это было уже утром, — быстро объяснила она; видимо, утреннее лежание имело большее значение, чем вечернее. — Лежал и смотрел, а потом сказал: «Риди… да?»

Раладан тоже смотрел — возможно, так же как и Китар. Хотя наверняка нет.

— А я сказала: «Угу».

— Ты сказала «угу»?

— Угу.

Теперь уже на мгновение замолчал Раладан.

— У вас, похоже, с головой не в порядке.

— Наверное, да, — согласилась она точно так же, как до этого капитан «Колыбели», и Раладан прикусил язык, ибо готов был уже бросить: «Сумасшедшие, вы оба друг друга стоите».

С другой стороны, что-то в том действительно было.

— Что ты о нем вообще знаешь?

Она пожала плечами.

— Знаю, что… я все время одна. Каждый хочет меня ненадолго, но никто — насовсем. Я могу быть женой. И иметь мужа, — вызывающе закончила она, и оба слова прозвучали в ее устах подобно неким выдающимся титулам. — Никогда не думала, что могу. Что кто-то меня возьмет с… со всем этим.

Раладан, все так же на манер Тихого, смотрел, думал и качал головой.

Готах высадился со своей свитой по южную сторону от Узких гор, то есть в Низком Громбеларде. Сперва он хотел двинуться на северо-запад, а потом через перевал Стервятников — уже прямо на север.

Белая красавица вытянула из него все — или скорее все уже знала, оставалось лишь выяснить некоторые вопросы. Кошка слушала его внимательно, хотя и с явным отвращением, поскольку не было на свете такого кота, которому доставляли бы удовольствие рассуждения на любые темы. А в описанной двоими посланниками угрозе такими рассуждениями выглядело для нее все. Если бы Рубин Дочери Молний… то, вероятно, Ферен… а тогда наверняка равновесие Шерни… что могло бы иметь плачевные последствия для ведущейся войны сил… к счастью, страж законов, предположительно… Узнав, что откровения посланников основаны на математических расчетах — допускавших, правда, некоторую возможность ошибки, — королевская воровка закрыла ярко-зеленые глаза и очень долго их не открывала. Для кота математика сводилась к четырем простейшим действиям; остальное было для них никому не нужной выдумкой.

«Я повторю все королеве так точно, как только сумею, — сказала, однако, она в конце, проявив таким образом очередную кошачью черту, а именно снисходительность к существованию разных вариантов одного и того же. Коты редко разделяли человеческую точку зрения — и столь же редко ворчали по этому поводу. Мир был таким, каким был, и следовало принимать его таковым или прыгнуть с моста в реку, но не пытаться что-либо изменить. В этом отношении взгляды существ, вообще не ощущавших Шерни, удивительным образом совпадали со взглядами посланников, понимавших Шернь как никто на свете. — А теперь я еще хотела бы знать, мудрец Шерни, где именно ты собираешься высадиться и какой путь в Громб выберешь. Тот, по которому ездили все? Спрашиваю, потому что, возможно, королева захочет послать кого-нибудь к тебе с дополнительными вопросами».

Готах изложил свои намерения.

И вот теперь он высадился в Низком Громбеларде — краю просторном и мирном, имевшем больше общего с Дартаном, чем настоящим Громбелардом, где безраздельно царил вечный дождь, — и сразу же узнал о двух вещах: что королева действительно кого-то послала и что у этого кого-то нет никаких вопросов.

Мудрец Шерни Готах, когда-то коварно вырванный из своего кабинета историка, увидел кусочек мира, о котором среди хроник и летописей забыл, а увидев, никогда больше в кабинет не вернулся. История, которую он изучал, была мертвой. Он исписал сотни страниц, и каждое слово на них было во многом ложью. Вернувшись в мир, он увидел в Тяжелых горах настоящую схватку и понял, что в его описаниях переломных битв нет ни слова правды — может быть, совпадало лишь число погибших. Он перевязывал раненую девушку — и остолбенел при виде ее тела, ибо, избавившись уже почти от всех людских потребностей, забыл, как выглядит женщина, а еще больше забыл о том, что вид нагого женского тела для мужчины… самое меньшее небезразличен. Он писал трактат, касавшийся гипотетического мира, в котором живые существа не осознавали присутствия созидательной силы, и им приходилось довольствоваться лишь домыслами (подобные домыслы он назвал «религиями» от старогромбелардского «рел'егон», или «утешение умирающего»), после чего обнаружил, что тот, кто пишет трактаты, хотя ни разу не дрался в темном переулке на кулаках с бандитом, не философ, а в лучшем случае глупец и гордец. Без этого наверняка можно было стать великим математиком, но не историком-философом, рассуждающим о мире и формирующих его сущностях. Чушь. Он описывал висящую в пустоте чушь, не имеющую значения ни для кого, самое большее для другого такого же недотепы, как и он сам. Когда таких набиралось два десятка, они создавали отрасль науки и придумывали для нее разные применения, хотя истинным было лишь одно: эта отрасль науки давала занятие старикам, у которых в башке было не меньше глистов, чем у других в заднице. Открыв глаза, Готах наконец понял, почему самый знаменитый из посланников, великий Дорлан, был скорее бродягой, чем летописцем. Поняв Дорлана, Готах сбежал от трудов и трактатов, твердо решив, что вернется лишь тогда, когда узнает хоть что-то о чем-либо. Судьба была к нему милостива; за неизмеримо короткое время лах'агар-путешественник увидел распад целой провинции империи, потом великую войну, в результате которой отделилась еще одна провинция, самая большая и богатая. Он спал в военных лагерях, стоял рядом с девушкой, которая из-за нищеты продалась когда-то в неволю, сперва была обычной прачкой, потом стала сказочно богатой наследницей крупнейшего состояния Шерера и наконец королевой державы, — и увидел то, что может управлять сущностью, изменяющей мировой порядок. А потом он познакомился еще с одной невольницей, в которой, похоже, нечто пробудил, поскольку Шернь вскоре признала ее живым символом своей сущности, он же — своей половиной. По крайней мере один трактат он уже был готов написать; а именно, он точно знал, чего стоит мир, вся его история и будущее, все его обитатели вместе взятые, не говоря уже о Полосах Шерни. А стоили они ровно столько же, сколько один волос с головы Кесы.