Тишина - Питер Хег

Он увидел, что глаза Стине посерели. Хотя они бывали и иными. Бирюзовыми, зеленоватыми. А иногда пятнистыми.

— Если ты по-настоящему слушаешь, то все звуки начинают выстраиваться по темам. Они не случайны. Мы живем не в хаосе. Кто-то пытается что-то исполнять. Пытается играть какую-то музыку. Всевышняя. Так я это назвал. Это имя, которое я дал композитору. Сочиняющему эту музыку. Я пролежал три месяца, и тут обнаружилось, что есть улучшение, и со мной начали заниматься гимнастикой. Но само выздоровление осталось в моей памяти лишь слабым воспоминанием. Радовались в основном окружающие. Я же был занят другим. Снова и снова, ненадолго, всегда ненадолго, всегда лишь на мгновение, чувствовать свое тело и слышать ничем не заглушённый мир. Это стало главной целью. Хотя тебе всего лишь двенадцать лет, хотя тебе и не хватает слов все это выразить, но ты знаешь, что всю оставшуюся жизнь тебе суждено теперь слушать по-настоящему. Стремиться к точному воспроизведению мира. Слышать его таким, каков он есть на самом деле. И вместе с этим стремлением возникает страх, что ничего у тебя не выйдет. Прошло двадцать лет. Полжизни прошло. А я не намного продвинулся.

— Так что же мешает нам слышать? — спросила она.

Он долго не отвечал. Лишь раз в жизни ему довелось прежде говорить об этом с другим человеком.

— Чтобы жить в этом мире, нам все время необходимо музыкальное сопровождение какого-нибудь оркестра. На переднем плане. Это маленький танцевальный оркестр. Он все время играет твою собственную тему. Он играет неувядающую мелодию «Каспер Кроне». В которой есть несколько постоянно повторяющихся рефренов. Снова и снова повторяются номер нашего банковского счета, наши детские воспоминания, наши pin-коды, голоса отца и матери. Светло-зеленые строфы, которые, как мы надеемся, станут нашим будущим. Темный шум, который — как мы совершенно обоснованно предполагаем — становится для нас реальной действительностью. Он звучит без перерыва, он звучит словно биение сердца, мой — звучит уже полжизни. Но когда новый звук достигает твоих ушей, ты вдруг понимаешь, что, оказывается, ты до этого все время стоял спиной к настоящему концертному залу. Мы все существуем в чем-то вроде фойе. Где нам остается лишь догадываться, что поблизости играет настоящий оркестр. А вот этот звук — уже один только амбушюр к звуку из настоящего концертного зала — заглушает Мессу си-минор. Словно шепот на ветру. Этот звук заставляет умолкнуть любую боевую тревогу. Он заглушает музыку сфер. Он устраняет все звуки действительности. И одновременно с тем, как ты слышишь его, ты начинаешь понимать и какова будет цена билета. Когда дверь в этот зал отворяется, ты обнаруживаешь, что очень может быть — ты ошибался. Что Каспер Кроне, возможно, существует, лишь пока твои уши продолжают отделять один и тот же небольшой рефрен от общей звуковой массы. Что для того, чтобы поддерживать Каспера и Стине, мы убавили входные сигналы со всех других каналов до пианиссимо. А теперь что-то меняется. И ты это чувствуешь. Если ты хочешь попасть в зал, то это станет самым дорогим билетом на концерт, который кто-либо когда-либо покупал. Это будет стоить тебе звука твоей собственной системы.

Она гладила его руку. Ему никогда так и не удалось полностью представить себе ее тело. Иногда она казалась ему хрупкой, как птичка, иногда крепкой, словно борец. Но всегда, когда она касалась его, он слышал землю — землю и море.

— А где во всем этом мы? — спросила она. — Мы с тобой?

— Когда ты рядом, — объяснил он, — регулировка громкости перестает работать. И у меня возникает желание убежать.

Она молчала. Лес молчал. Ветер стих. Понятие «искусственная пауза» не является чуждым для Всевышней.

— Мне тоже страшновато, — сказала она. — Может, убежим вместе?

Он ждал. Ей был дан первый шанс для того, чтобы все честно рассказать, только что у нее была эта возможность — и вот она уже упущена.

— Когда тебе двенадцать лет, — продолжал он, — или шестнадцать, или девятнадцать, и ты на собственном опыте усвоил, что наша жизнь полна иллюзий, что мир на самом деле состоит не из материи, а из звуков, — это не так уж легко. Кому об этом можно рассказать? В середине семидесятых. Прекрасно понимая, что никто другой в радиусе трех тысяч километров тебя не услышит. В результате ты чувствуешь себя одиноким. Возникает некая смесь одиночества и мании величия. Ясно, что тебя никто не поймет. Не поймут родственники. Не поймут друзья-артисты. Священники. Врачи. Ни один из мудрецов. Никто. И тем не менее ты ищешь.

Она сидела совсем тихо. Может быть, она почувствовала, что вот сейчас это будет сказано. У нее появился второй шанс, он слышал это, но она и его спалила. На мгновение возникла открытость, но тут же все пропало.

— Цирковые артисты — люди верующие, — продолжал он. — Глубоко религиозные — как цыгане или моряки. Может быть, потому что они все время рискуют жизнью. Может, потому что они всегда в пути. А может быть, потому что их работа связана с иллюзиями. Каждый вечер ты разворачиваешь действительность, сопровождая ее музыкой, выставляешь ее на манеже, а потом снова сворачиваешь и уносишь прочь. Когда ты сделал это пять тысяч раз, начинаешь подозревать, что весь этот мир — какой-то мираж. Что независимо от того, насколько ты любишь другого человека, женщину, ребенка, все равно этого человека рано или поздно вынесут с манежа и он сгниет. А если уж быть абсолютно честным, то и сейчас можно заметить, что все мы — уже сейчас — немного воняем. Так что находишь себе какого-нибудь бога. В сердце любого артиста живет тоска, пустота, напоминающая Всевышнюю. А датская церковь не особенно годится, единственно, кто всерьез воспринимает религиозный опыт, так это «Внутренняя миссия»[60]— но они не любят цирк. Так что некоторые из цирковых артистов создают себе собственную религию, как, например, мой отец, он верующий атеист и гордится этим. Остальные пользуются одной из двух лавочек: Католической церковью на Бредгаде или же Восточной церковью. Мать брала меня с собой в церковь Александра Невского. Мы разговаривали там с какой-то женщиной. Женщина была в церковном облачении. Мать рассказала ей, что отец ушел из цирка и попросил, чтобы она тоже ушла, но она не знает, как ей поступить. Мне было не больше восьми лет, и тем не менее я точно знал, что должна была ответить та женщина, но она ответила иначе. Она произнесла только одну фразу: «Я сама очень люблю цирк». Мы просидели там, наверное, еще минут десять — в полной тишине. Потом мы ушли. Когда мне было девятнадцать и мне было плохо, я написал ей.

Он замолчал, это молчание было последним шансом для Стине. В сказках и в этой так называемой действительности всегда даются три попытки. Мгновение пришло — и вот оно уже упущено.

Он достал сложенное письмо и положил его на скамейку.

— Ее звали мать Рабия, — сказал он, — я навел справки и узнал, что она является дьяконессой и настоятельницей монастыря. Я ей написал. В том письме я впервые рассказал другому человеку то, что я рассказал тебе сегодня. Прочитай это вслух.