В доме своем в пустыне... - Меир Шалев

Дрожь прошла по всем позвоночникам, что пригнулись за воротами, та дрожь, которую всякий необратимый процесс порождает в телах людей, наблюдающих его. Дедушка Рафаэль, уверенный, что победа над смертью уже в его руках, привязал веревку к балке коровника, встал на большой молочный бидон, сунул голову в петлю и без всякого промедления отбросил бидон ногой.

Знал ли он, что женщины следят за ним? По этому вопросу в нашем доме идут нескончаемые споры, но ответа на него по-прежнему нет. Я полагаю, что не знал и думал, что его единственные зрители — это мухи и коровы. Моя сестра уверена, что знал и более того — рассчитывал, что те, кто смотрит в щели, сорвутся с колен, бросятся в коровник и в последнюю минуту спасут его. Но поскольку они не сорвались, не бросились и не спасли, его смерть — так она с жаром утверждает — обернулась не самоубийством, а обычным несчастным случаем, и поэтому он ничем не отличается от всех прочих мужчин нашей семьи.

«А ты сам, Рафауль, если ты так уверен, что в какой-нибудь день Рона действительно перевернет твой пикап, и тем не менее пускаешь ее за руль, — это будет что, несчастный случай или самоубийство?»

Лишь через несколько лет после того, как я впервые услышал рассказ о Дедушке Рафаэле, мне вдруг прояснилась вся заключенная в нем мера ужаса.

— Я не понимаю, — спросил я Черную Тетю, — если вы все, женщины, были там и видели, почему вы его не остановили?

— Почему ты говоришь «вы все, женщины»? — сказала она. — Там были и представители мужского пола.

— Ну хорошо, допустим, мы тоже виноваты, — разозлился я. — Так если вы все были там, почему же вы, женщины, его не остановили?

— Не нервничай так, Рафаэль! — сказала она.

— Я не нервничаю.

— Нет, ты нервничаешь.

— Хорошо, сначала я нервничал, но теперь я успокоился. Вот. Я уже не нервничаю.

— Послушай, — сказала она. — Может, я не самый лучший образчик женского понимания, но быть мужчиной — это не только выкручивать тряпку так, а не иначе. Во-первых, мужчинам нужно место, и неважно, какой величины, будь то двор, или стол, или ящик, но чтобы оно принадлежало только им. И во-вторых, мужчины продолжают играть даже тогда, когда они вырастают, а женщины перестают…

— Но ты тоже еще играешь, — сказал я.

— Я же тебе сказала, Рафаэль, я не похожу на других женщин, — сказала Черная Тетя.

— А в-третьих?

— А в-третьих, мы, женщины, рождаемся полностью сформированными, как животные, все наши силы и разум уже готовы, все наши движения уже внутри нас и все наши пустоты уже в ожидании. Но вы, мужчины, вы всё время готовитесь, и все ваши мужские игры — это подготовка, и только для этого вы затеваете свои войны и ложитесь с женщинами. У вас всё — подготовка. И поэтому, когда мужчина хочет умереть, — это его личное дело.

— Какая связь? Я вот не готовлюсь.

— Ты только все время забываешь. Что это, если не подготовка?

— Подготовка к чему?!

— К смерти, дурачок, — улыбнулась она. — Я вижу, ты никак не понимаешь, о чем мы тут с тобой все время толкуем.

Я заплакал.

— Перестань, Рафаэль! Извини меня… Я не должна была говорить с тобой о таких вещах. — Ее рука, длинная вытянутая рука, погладила меня по голове. — Я забыла, что ты маленький. Из-за того, что ты единственный мужчина здесь в семье, я иногда забываю, что ты, в сущности, еще ребенок. Но ничего — когда ты вырастешь и будешь впервые с девушкой, ты в точности поймешь, что это за подготовка к смерти, о которой я сейчас говорю.

— Какая ты противная! — закричал я.

— Хватит, Рафаэль! Хватит морочить себе голову! Успокойся! — сказала Черная Тетя. — Я вижу, они таки правы. Тебе действительно будет трудно почувствовать любовь.

Я был ребенком. Смерть интересовала меня больше любви.

— Мне надоело, — сказал я ей. — И всего-то я спросил тебя о Дедушке Рафаэле. Ведь Бабушка была там, и она была его жена, так, конечно, это было ее дело.

— Ну и что, что жена? Это еще не дает ей права решать, как и когда ему умереть. — Она развела руки и стала похожа на удивленную обезьяну. — А кроме того, она его ненавидела. Обычно наши мужчины успевают умереть раньше, чем их жены начинают их ненавидеть, но у моих родителей случилось немножко иначе. Эта скупердяйка возненавидела его с самого начала, за его оптимизм, и красоту, и уверенность.

— Но это не причина его убивать, — сказал я.

«Это вполне причина! — постановила моя сестра много лет спустя, когда стала достаточно большой, чтобы получать удовольствие, вороша чужие воспоминания о семейных тайнах. — А кроме того, — добавила сестра, — она не убила его, а просто дала ему возможность организовать свой несчастный случай собственными силами и без того, чтобы ему помешали. Дай Бог, чтобы у всякого мужчины жена так считалась с его желаниями».

Сама она, моя сестра, уже четыре раза почти выходила замуж — говорил ли я уже, что дважды за одного и того же мужчину? — и каждый раз отменяла свадьбу в последний момент. «Только этого еще не хватает нашей семейке, — говорила она. — Еще похороны, и еще поминовенья, и еще портреты. Я, конечно, паршивка, — говорила она, — но я не хочу приговаривать людей к смерти. Даже если это мужчины».

Я ПРЕДСТАВЛЯЮ СЕБЕ

Я представляю себе это содроганье, это успокоенье, это томленье повисшего тела — ниже-ниже, к последнему низу. И этих скучающих мух коровника, внезапно ошеломленных таким количеством выпавшего на их долю добра. Они, наверно, спятили, не зная, на что наброситься раньше — то ли на жидкость, что текла из оброненного тела, то ли на молоко, что текло из опрокинутого бидона. Так много мушиного изобилья и счастья одновременно!

Все смотрели на Бабушку, как она присоединяется к другим вдовам семьи: прямо на глазах у всех, именно в эту минуту и по собственному решению.

А Бабушка всё выжидала, словно хотела увериться, что неподвижно висящее тело окончательно умерло, умерло так надежно, что никакая помощь уже не вернет его к жизни. И тогда, только тогда, она поднялась и закричала, как будто никого не было вокруг, как будто она только что вошла в коровник, как будто она потрясена, увидев, что ее муж висит на балке: «Скорей-скорей, Наш Рафаэль повесился, скорей-скорей принесите нож, ой, я падаю в обморок!»

Две девочки были посланы из коровника в дом, чтобы принести стул. Медленно принесли стул. Одна из женщин медленно взобралась на него. Медленно вытащен был нож из одного из передников. Медленно была перерезана веревка. Мертвая плоть медленно опустилась в покой подставленных рук. Вниз-вниз, на грудь, в объятие, к чреслам.

И Бабушка, уже стоя на коленях, уже тормоша безвольное тело, которое, как у всех Наших Мужчин, сразу стало меньше, чем было при жизни, произносит фразу, что потом войдет в семейные анналы: «Посмотрите только, я больна, а мой муж взял и умер».

— Интересно, почему он это сделал? — спросил я сестру.