Святая Русь - Дмитрий Балашов

И вот они наконец собрались, съехались, остановившись кто в палатах дворца, кто на подворье Святого Богоявления, и все являлись приветствовать Михаила-Митяя яко наместника владычного престола московского. Являлись! Не явился один – приехавший спустя время и остановившийся в Симоновской обители епископ Суздальский и Нижегородский Дионисий. Митяю он послал сказать, что приветствовать должен не он Митяя, а Митяй его, понеже Митяй – простой чернец, он же, Дионисий, епископ: «Не имаши на мне власти никоея же! Тебе бо подобает паче прийти ко мне и благословитися и предо мною поклонитися, – аз бо есмь епископ, ты же поп! Кто убо боле есть, епископ ли, или поп?»

Это была первая увесистая пощечина, полученная Митяем, но тем дело далеко не окончило.

Отступим от нашего повествования и поясним читателю еще раз, с кем столкнулся на этот раз Митяй-Михаил в своих властолюбивых посяганиях.

О посвящении владыкой Алексием в 1374 году архимандрита Дионисия в епископы Суздалю, Нижнему Новгороду и Городцу летописец писал торжественно, едва ли не возвышенным стихом, именуя его как:

Мужа тиха, кротка, смиренна,

Хитра, премудра, разумна,

Промышлена же и рассудна,

Изящна в божественных писаниях,

Учительна и книгам сказателя,

Монастырям строителя,

Мнишескому житию наставника,

И церковному чину правителя,

И общему житию начальника,

И милостыням подателя,

И в постном житии добре просиявша,

И любовь ко всем преизлишне стяжавша,

И подвигом трудоположника,

И множеству братства председателя,

И пастуха стаду Христову,

И, спроста рещи, всяку добродетель исправльшаго!

В синодике 1552 года Нижегородского Печерского монастыря Дионисий именуется «преподобным чудотворцем». Имя его внесено во многие святцы XVII века. Патриарх Нил, возводя Дионисия в 1382 году в сан архиепископа, пишет, что слышал похвалы нижегородскому подвижнику и «сам видел его пост и милостыни, и бдение, и молитвы, и слезы, и вся благая ина, отнуду же воистину божий и духовный знаменуется человек». Греков Дионисий потряс ученостью и глубоким знанием Священного писания. Прибавим к тому, что и отличным знанием греческого языка, полученным им едва ли не в молодости еще и едва ли не в самой Византии.

Дионисий (до пострижения Давид) принял схиму в Киевской пещерной обители, откуда еще в начале 1330-х годов или даже в конце 1320-х принес на берег Волги икону Божьей Матери с предстоящими Антонием и Феодосием Киево-Печерскими, пламенное честолюбие, любовь к пещерному житию, намерение основать монастырь, подобный Лавре Печерской, и, добавим, желание повторить в сем монастыре подвиг самого Феодосия.

Именно к нему ходил отроком Сергий Радонежский слушать пламенные глаголы уже знаменитого тогда нижегородского проповедника.

В числе учеников Дионисия были и Евфимий Суздальский, и Макарий Желтоводский, или Унженский, и прочие, числом двенадцать, ученики, основатели общежительных киновий, понеже и сам Дионисий устроил у себя в обители общее житие задолго до того, как преобразовал свою обитель в общежительную киновию Сергий Радонежский. И увлеченность исихией, молчальничеством, и монастырское строительство нового типа – все тут творилось и создавалось ранее, чем на Москве.

Под его духовным руковожением вдова князя Андрея Константиновича Василиса-Феодора раздает в 1371 году свое имущество, отпускает на свободу челядь и создает женскую общежительную Зачатьевскую обитель в Нижнем Новгороде.

Под его, Дионисиевым, руководством создавался в 1377 году тот летописный свод, который под именем Лаврентьевской летописи лег в основу всего летописания московского. Именно здесь властною волею нижегородского игумена явились в летописном повествовании пламенные глаголы противу Батыевых татар и уроки мужества, якобы проявленного предками полтора столетия назад в неравной борьбе, долженствующие подвигнуть русских князей к нынешней борьбе с Ордою, ибо мужеству живых подножие – мужество пращуров!

Именно его, Дионисиевы, призывы подняли нижегородцев противу Сарайки и Мамаевой «тысячи», истребленной в Нижнем, и именно в него пустил Сарайка свою последнюю стрелу, пытаясь убить ненавистного проповедника.

К крестоносной борьбе «за правоверную веру христианскую» призывал нетерпеливо и властно всю жизнь знаменитый нижегородский игумен, почасту не считаясь ни с чем – ни с подорванными силами княжества, ни с извивами великокняжеской политики, ни с возможностью (или невозможностью) днешней борьбы… Кто знает, стань нижегородская княжеская ветвь во главе Руси Владимирской, не стяжал ли бы Дионисий лавров духовного создателя и устроителя этого нового государства? Но и то спросим: а не привел ли бы неистово-пламенный Дионисий эту новую Русь к разгрому?

Во всяком случае, любое соборное деяние творится совокупною энергией многих, и в том духовном подъеме Руси, который привел русичей на Куликово поле, глас и призывы Дионисия явились не последними отнюдь! Хотя и то повторим: нетерпение Дионисиево оплачено было кровью всей Нижегородской земли.

Вот этот неистовый иерарх и не захотел поклониться Митяю.

Представим теперь этот день начала марта 1379 года. Идет первая неделя Великого Поста (Пасха в 1379 году была 10 апреля). Миновало уже Прощеное Воскресенье. Многие москвичи сурово постятся сплошь всю первую неделю, ничего не вкушают, кроме воды и малой толики хлеба, а матери вместо молока поят детей морковным соком.

Высокие звоны колоколов. Идет служба в Успенском храме (не том, который теперь, а в прежнем, маленьком). Служат соборно все собравшиеся епископы, архимандриты и игумены московских монастырей. Грозно ревет хор, и в церкви – яблоку негде упасть! А вся площадь перед соборами запружена народом. И когда иерархи чередою выходят из храма, в толпе давка, ахи и охи, лезут аж на плечи друг другу поглядеть на редкостное зрелище, узнают, шепотом, а то и в голос называют имена епископов. Шорохом, шумом, прибоем взмывает молва. Даже и на великого князя не смотрят так, хотя он в праздничной сряде, в золотом оплечье и бобровой шубе едет теперь верхом в сопровождении рынд и дружины в митрополичий дворец. (Отстоявши службу, возвращался к себе позавтракать капустой и редькою с хлебом, постным маслом и луком – рыбы не ест и он – да надеть знаки великокняжеского достоинства.) Туда же, в митрополичьи палаты, проходят, каждый в сопровождении свиты, и епископы. Митяй уже там, упорно изодевший на себя знаки митрополичьего достоинства: перемонатку, саккос и митру, с владычным посохом в руках.

В большой палате дворца (тут тоже все забито иноками, служками, владычною и княжеской челядью; боярские кафтаны и опашни тонут среди манатий, стихарей, саккосов, ряс и монашеских куколей), в большой двусветной палате, усаживаются в высокие резные кресла епископы: ростовский, рязанский, сарский, тверской, коломенский, брянский, нижегородско-суздальский. (Владимирский стол покойный Алексий оставлял за собой.) На скамьях – сплошной ряд духовенства. Бояре – ближе ко князю, которому поставлено такое же кресло, как и епископам, как и Митяю, насупленному, громадному. Лица дышат ожиданием, страхом, гневом, робостью – спокойных и безразличных тут нет. В многолюдности покоя ходят, скрещиваясь, незримые волны сдавленных воль, воздух готов взорваться от напряжения. Невесть, жара ли то (многие вытирают лица цветными платами) или столь непереносно накаляет воздух ожидание?