На линии огня - Артуро Перес-Реверте

– Да ты посмотри на них, – говорит баск. – Это же наши. Что ни свалится – все выдержат. Они почище тех, кто был у мыса Мачичако[45].

Они шагают к ротному КП – траншее, соединяющей две соседние могилы с небольшим фамильным склепом, увенчанным фигурой ангела, у которого крылья изуродованы пулями. Внутри – разнообразное снаряжение, ящики с боеприпасами, полевой телефон.

– Если выйдет из строя – шли связных. Я должен знать все, что тут происходит.

– Не беспокойся. – Роке ставит бутылку на ящик с патронами. – А вот если туго придется, могу я рассчитывать на подкрепление?

– Из тех, кто на высоте, никого не сниму, буду держать в резерве. Может, из городка пришлют, но не гарантирую.

– Ясно…

– Надо будет – поддержу тебя минометным огнем, но – недолго. Понял?

– Понял.

– Надо экономить.

Они переглядываются, понимая друг друга без слов. Раздается зуммер полевого телефона. Роке снимает трубку.

– Это Серигот. Хочет с тобой поговорить. Кажется, тебе звонили из Аринеры.

– Давай.

Командир батальона слушает, что говорит ему его заместитель, а потом угрюмо смотрит на Роке:

– Неважные новости.

– Что такое?

– Самолеты разбомбили переправу и плавучую платформу. Настил-то понтонеры восстановят, а платформа потеряна. Это значит, тяжелого оружия больше не будет.

– А сколько танков успели доставить на наш берег?

– Три Т-26.

– А противотанковых пушек?

– Одну.

– Как одну? Всего одну?

– Да вот так.

– А среднего калибра?

– Ноль. Красивый круглый ноль.

– О черт… О чем там думает Фаустино Ланда?

– А то ты его не знаешь… Требовательность – не его конек… Что бог дал, то и ладно.

– Да уж. Он из тех, кто считает: «Живи сам и давай другим умереть».

– Согласен.

Лейтенант разочарованно крутит головой:

– Три танка и одно орудие на целую бригаду, когда франкисты вот-вот начнут наступление – это курам на смех, Гамбо.

Майор философски улыбается:

– Да ведь такое уже не в первый раз…

– Оно конечно… Но для нас может стать в последний.

С этими словами и со вздохом Роке, словно в раздумье, переводит взгляд на бутылку анисовой. Потом, решившись, берет ее, снимает пробку, подносит ко рту.

– Ну, бог даст, пронесет… Твое здоровье, майор.

Сделав глоток, передает бутылку Гамбо, а тот поднимает ее, прежде чем отпить:

– За тебя! И за наших товарищей.

Солнце вот-вот опустится за горизонт. В полукилометре к северо-востоку от кладбища Кастельетса, по ту сторону виноградников солдаты ударной роты Монсерратского полка окончили молитву и по обычаю спели Виролай[46].

После мессы патер Фонкальда отошел в сторонку, под дерево, и там исповедует солдат, а те длинной вереницей ждут своей очереди преклонить колени, обнажить и склонить голову, приготовиться безропотно принять то, что будет завтра. В остальном каждый коротает время по своему вкусу. Кое-кто пишет письма, чтобы отдать их священнику перед тем, как подняться затемно и двинуться на врага.

– Масло еще осталось?

– Есть немного.

– Дай-ка.

– Ты поаккуратней с ним – это на все отделение.

– Ладно.

Капрал Ориоль Лес-Форкес, устроившись между Сантакреу и Милани, чистит винтовку, достает из патронташа и протирает тряпочкой каждую обойму. Потом, несколько раз двинув вперед-назад затвором, оставляет его открытым, вставляет обойму, прижимает ее большим пальцем, вгоняя патроны, затем высвобождает тонкую стальную планку, снова несколько раз передергивает затвор, с удовольствием слушая отчетливый чистый звук, с которым ходит полированная сталь. Он, как и все остальные, вооружен надежным и неприхотливым «маузером-Овьедо», весящим – если примкнут почти сорокасантиметровый штык – четыре килограмма. И содержать винтовку надо в чистоте и исправности, чтобы завтра не случилось осечки, не перекосило патрон.

– Держи. – Сантакреу протягивает ему маленькую латунную масленку.

Капрал встряхивает ее. Пусто.

– Издеваешься?

– Да нет… Осталось на дне.

Дуррутти, ротный талисман, помахивая хвостом, переходит от одних солдат к другим, лижет руки, ждет, чтоб приласкали или угостили остатками. Каждый рекете получил горячий ужин – тушеную треску с бобами, – коньяку на два пальца, по сто патронов и по четыре гранаты. Все знают, что произойдет завтра. После молитвы капитан Колль де Рей, стоя перед полутораста рекете, рассевшимися на земле, подробно, по своему обыкновению, рассказал, что именно и как именно им предстоит сделать. Предполагается, что VII табор Ифнийских стрелков, только что прибывший из Маэльи, будет атаковать одновременно с ними – прорвет коммуникации между западной высоткой и кладбищем, частично примет огонь на себя. Рекете под прикрытием артиллерии пройдут через виноградники, передовым взводам выдадут ножницы – резать колючую проволоку. Приказано взять кладбище на взгорье и закрепиться там.

– Любой ценой, – без околичностей завершает капитан.

Ничего нового нет в этих двух словах ни для Ориоля, ни для его однополчан постарше: приходилось уже слышать этот припев не раз. В конце концов, все они тут добровольцы – как самый старый из них, Жоан Миро, в сорок девять лет записавшийся вместе со своим сыном Серхио, и как самый юный, Педрито Регас, который пришел в январе и заявил, что ему уже исполнилось восемнадцать лет, хотя не было еще и шестнадцати. Стойкие, дисциплинированные, привычные к танцам с безносой, все они без громких слов принимают то, что надвигается на них, и делают вид, что не замечают, как в стороне санитары готовят бинты и носилки – обычные и для мулов, которые будут вывозить раненых с поля боя. А новобранцы, пришедшие из Франции или перебравшиеся через линию фронта, украдкой смотрят на ветеранов и подражают напускному бесстрастию, с которым те держатся, хотя на бледных напряженных лицах заметен отблеск тревоги.