Фейки: коммуникация, смыслы, ответственность - Сурен Золян

Как показала упоминавшаяся аналитика М. Фуко, паррессия может проявляться в двух планах: негативном и позитивном. В первом случае парессор высказывает нечто решительно, не стыдясь возможных упреков в недостоверности сказанного. Такая паррессия свойственна политикам-популистам и медийным персонажам, зарабатывающим паблисити в стилистике эпатажа и скандала. Во втором (позитивном) случае паррессия свойственна экспертам, журналистам и блогерам, представляющим достоверную и критическую информацию, разоблачающую иногда не только популистскую пост-правду, но и сложившиеся стереотипы. И в 1970-1980-х годах М. Фуко не видел перспектив вычленения позитивной парресии перед накатывавшим валом парресии негативной.

В свое время М. Олсон диагностировал последствия гипертрофии демократических прав и процедур как «институциональный склероз» [Olson 1982]. И пандемия COVID-19 ярко подтвердила этот диагноз. Пандемия относительно успешно была остановлена в КНР, Сингапуре, Республике Корея и жестко накрыла Италию, Францию, Соединенное Королевство, Швецию и США. Дело оказалось связанным не только с централизацией системы здравоохранения и других властных институтов, которая более эффективна именно в кризисных ситуациях. Решающим моментом оказалась смысловая картина мира, транслируемая в общественном сознании, «склеротически долго» (в смысле М. Олсона) пребывавшего в упомянутой выше «стадии отрицания».

В этой связи, можно признать, что негативная парессия (как и связанные с нею фейки и постправда) суть следствие институционального склероза гипертрофированных прав на свободу безответственного слова на ранних стадиях Web-пространства. Поэтому рано или поздно, но должен был вызреть запрос на коррекцию негативной парессии, нарушающей человеческое достоинство, угрожающей репутации, благополучию, а то и жизни других людей. Он вызревает вместе с указанной выше динамикой становления «метамодернистской культуральной парадигмы». Цифровизация публичной коммуникации только усиливает и закрепляет этот тренд [Нестик 2020].

В условиях пандемии безответственные заявления, столпотворение смыслов приводят к неадекватным решениям и действиям. Так перед лицом экзистенциальной угрозы возникает «изегория» и «изономия» и остро востребованным становится парресор.

В этой связи думается, что концепция парресии может выступить одним из возможных расширений дальнейшего анализа. Как представляется, запрос на ответственную речь в сочетании с цифровыми форматами дают возможность такого нетривиального переосмысления, не ограничивая современную парресию только критической философией, круг парессиастов – кругом авторов журнала «Parrhesia: A Journal of Critical Philosophy», а придавая парресии новый масштаб и формат. Но такое осмысление, конечно же, требует специального анализа, который важен и интересен, однако он выходит за рамки данной работы.

При этом стрессовые ситуации, подобные глобальной пандемии, усиливают вызревание тренда на позитивную парресию, не только корректирующую парресию негативную, но и репрезентирующую конструктивные позитивные образцы, что делает эти нарративы нравственными перформативами, которые в противостоянии экзистенциальным опасностям оказывается важнее популизма «харизматичных» лидеров [Sparks 2017].

Парресоры могут подвергнуться преследованиям (врачи из Ухани, первыми забившие тревогу, демограф А. Ракша, другие эксперты, обратившие внимание на нестыковки в официальной пандемической статистике), доносимые ими факты не сразу признаются. В условиях тотальной цифровой медиализации их ответственность обретает измерения, являющиеся вызовами традиционным представлениям о морали и праве. Но это не означает, что взятое ими слово не является социально значимым.

В современном цифровизованном информационном обществе позитивная парресия – не привилегия немногих, а нравственный тестирующий долг «берущих слово». Можно сказать, что античная парресия возвращается в новом формате.

Тематика фейков и «постправды» (точнее – постистины, post-truth) взывает к актуальнейшим проблемам манипулирования общественным сознанием, выход на передний план технологий политического маркетинга, опирающегося на возможности Big Data, и детализированную кластеризацию политического рынка. Именно такие технологии политической коммуникации, как это показывают события последних двух лет, открыли широкие окна возможностей для популизма. При этом сам термин «постправда» лукав, он сам – околонаучный фейк, уводящий от сути дела к поверхностным проявлениям. Что понятно и допустимо в публицистике, блогосфере, не всегда оправдано в науке, включая политическую. «Чистой правды (истины)» (если отвлечься от теологических трактовок) нет и никогда не было, хотя бы в силу недоступности всей полноты знания. Даже в естествознании верификация данных зависит от интерпретаций, заложенных в самом языке описания, определяется используемыми методами и инструментами.

Так и в социальных науках исследуется скорее «правда+» и «правда—». В первом случае это – факт с добавками, упакованный в оценку, интерпретацию и т. д. Или к факту добавляется еще другие факты, с ним не связанные, но придающие иное звучание. Или комбинация факта и фрагмента художественного фильма, упоминание известного литературного героя, персонажа. Во втором случае – факт с изъятиями, умолчаниями деталей. Но в обоих случаях это не «пост», а скорее «мета» и «пре». А по сути дела, это – мнения, некие смыслы, которые можно и нужно далее анализировать на предмет соотнесения с целями, намерениями, установками, исходными и доминирующими установками.

Думается, что в дискурсе «постправды» проявляются две тенденции. Во-первых, это очевидный кризис позитивистской ориентации в политической науке, осознание необходимости учета зависимости интерпретации фактов, самой их идентификации от социально-культруного и политического контекста. Во-вторых, это, очевидно, дань популярности префикса «пост-» (постмодерн, постмодернизм, постгуманизм, постекуляризм и т. п.). Однако обе эти тенденции микшируют реальную проблему и необходимость конструктивного анализа используемых технологий и противостояния им. А такой анализ предполагает выявление, не только содержания транслируемой информации и способов этой трансляции, но и мотивации авторов этого контента. Дело в том, что истина интенционна, всегда в каком-то смысле. У каждого человека «правда» ориентирована на соответствие его внутреннему осознанному/подсознательному образу.

И такой образ изначально не может быть ложным.

«Невозможно заставить себя верить во что-то, одновременно зная, что это ложь. Поэтому самообман не может существовать. Попытки разрешить парадокс, как обманщику обмануть себя, не имели успеха. Эти попытки обычно включали создание разделенного себя, рассматривая одного из них неосознающим» [Bandura 2011].

Подсознательный образ – это всегда улучшенная модель. В ее основе отношение фаната к футбольной команде, к бренду, к любимой девушке, к детям… Такой образ – теоретический концепт – движущая сила любой науки, критерием которой, как было показано К. Поппером, является фальсификация упаковки неточных фактов в неточную теорию. А в социально-политической жизни правда на ином уровне рассмотрения способна предстать своей противоположностью. Убийство есть преступление, грех. Убийца – преступник. Добавляем «за Отечество» – и это уже герой. Убийство за чужое отечество – злодейство, за свое – подвиг, а убийца 100 000 человек – герой и маршал…