Врач без комплексов - Юлия Алейникова

За несколько дней до эфира Женя встречалась с матерью Лены Матвеевой и подробно рассказала ей историю гибели дочери. Наталья Владленовна мужественно выслушала Женин рассказ и долго, молча размышляла над чашкой остывшего чая, прежде чем приняла решение.

— Мне бы очень хотелось увидеть внука, наблюдать, как он растет, ласкать его, баловать, но я не хочу беспокоить ту семью. Они приняли ребенка как родного, пусть все так и остается. Для мальчика будет лучше, если он вырастет в полноценной семье, не ведая истории своего рождения, чем с одинокой бабушкой, осознавая, что его мать была убита, его отец его продал и стал виновником смерти матери. Я не хочу возлагать на ребенка такой груз. Он носит чужое имя, чужую фамилию, и пусть все так и остается.

Женя согласно кивнула.

В передаче имя Лены Матвеевой было заменено на вымышленное, дабы сохранить «тайну следствия». Синельников клятвенно пообещал держать язык за зубами. Его привезли на передачу прямо из СИЗО, и он, и его компаньоны всячески старались «помочь» следствию и были готовы на все, дабы облегчить свою участь. Все четверо не были закоренелыми преступниками, а лишь людьми зарвавшимися, потерявшими стыд, совесть и человеческое лицо в погоне за деньгами. А потому жутко трусили, искренне каялись и проклинали тот злополучный день, когда их посетила проклятая идея, как «срубить бабок по-легкому». Впрочем, всем им придется дорого заплатить за свое сребролюбие. По словам Суровцева, даже такому хитроумному адвокату, как Владимир Александрович Скрябин, не удастся скостить им срока. Общественное мнение горожан после Жениной передачи всколыхнулось, обыватели требовали крови, и городские власти накануне очередных выборов были склонны проявить жесткость и принципиальность, сделав процесс публичным, вынести строжайшее решение по делу.

Все это, включая подготовку к эфиру, происходило словно в параллельной с Женькой реальности.

После возвращения из Зеленогорска она пребывала в состоянии заторможенного равнодушия на людях и в непрекращающихся истериках дома. Она без конца перемусоливала последнюю встречу с Володей, день, проведенный на базе отдыха, его циничные рассуждения о свадьбе и «пустяковую просьбу» спасти от расплаты Петручинского. Вспоминала его холодные, равнодушные глаза, которыми он проводил ее на выход. И сладкие грезы о медовом месяце в Париже, и разбившиеся вдребезги мечты о семейной жизни. И каждое из этих воспоминаний причиняло ей острую боль, словно кто-то раз за разом наносил ей тонким лезвием свежие кровоточащие порезы. Женя часами, не шевелясь, лежала на диване, свернувшись под пледом, как маленький больной зверек. Она ничего не ела, страшно осунулась, перестала следить за собой, и стилисты канала перед эфиром с трудом придали ей вид цветущий и здоровый.

Мама, помучившись с ней неделю, испробовав уговоры, валерьянку, требования, шантаж и сладкие обещания и осознав свою беспомощность, вызвала Платона и, предоставив ему выводить Женьку из состояния душевного кризиса, умыла руки.

Платон, добрый, милый, ничего не понимающий и оттого страшно напуганный, хлопотал вокруг девушки, кормил ее вкусностями, кутал в пледы, забавлял старыми анекдотами, дарил всякие приятные пустячки, пытался выводить в люди, чтобы развеять хандру, и ни разу не попытался задать ни одного неудобного вопроса. Он даже отпуск за свой счет оформил по уходу за Женькой. Но и его силы иссякли. Девушке лучше не становилось. Она таяла на глазах, бледнела, худела и словно бы получала от этого тайное внутреннее удовольствие. Поняв, что улучшения в ее состоянии не ожидается, Платон поехал в детский дом и выписал оттуда Валерку на целую неделю, в связи с начинающимися каникулами.

Валерка, в отличие от Платона, моментально во всем разобрался и миндальничать с Женькой не стал. Он отправил Платона домой, крепко выругался матом, не получив в ответ даже самого вялого замечания, и, поняв, что дело дрянь, отправился на кухню разрабатывать стратегию.

Проведя на кухне короткое плодотворное совещание с Сильвером и Корнишоном и еще раз, на свободе, высказав все, что он думает об адвокатах вообще и об адвокате Скрябине в частности, Валерка, укрепившись сердцем, вернулся в комнату и принялся за дело.

— Ну, чего развалилась? Растеклась, как грязная лужа на солнце. Взрослая баба, а ведешь себя, как обиженный ребенок, — презрительно заметил мальчик, подойдя к валяющейся на диване Жене. — Что адвокат бросил? Этот тощий гнус с самомнением? Любовь прошла, завяли помидоры?

Девушка дернула плечом. В Валеркином изложении история звучала как-то слишком унизительно.

— Жаль, что он тебя сейчас не видит. Вот бы повеселился! — еще более язвительно продолжил мальчик. — Наверное, он себе уже другую завел и веселится вовсю, пока ты ревешь под одеялом.

Женя почувствовала, как слезы на ее лице высыхают. Мать говорила примерно то же, но в ее исполнении эти самые слова звучали иначе, совершенно не задевая Женькино самолюбие.

— Звезда экрана, вся в соплях, растеклась, как мокрица бесхребетная, по дивану. Ой, батюшки, меня мужик бросил! — противным писклявым голосом прошепелявил Валерка. — Рассказать кому, оборжутся. Гроза скандальной журналистики! — презрительно бросил он, отворачиваясь от замершей под одеялом девушки. — Тряпка! Ни гордости, ни самоуважения, еще небось и к нему бегала, обратно просилась, царапалась, как облезлая кошка: «возьмите обратно, я на все готова», ни гордости, ни самоуважения. А я-то думал… Тьфу. Гадость какая!

— Ни к кому я не бегала! — возмущенно вскочила с дивана Женька. — И вообще, с чего взял, что мне есть до него какое-то дело? Между прочим, это я его бросила, а не он меня! — Она стояла в кровати на коленях, в одной футболке, лохматая, со стоящими торчком свалявшимися черными прядями волос, с огромными синими кругами вокруг глаз, и, подняв тонкую, как птичья лапка, руку, тыкала в Валерку маленьким, почти детским пальчиком. — Да мне, если хочешь знать, вообще на него наплевать. Я забыла о нем в ту же минуту, как захлопнула дверь в коттедж. Да ты видел, какой я эфир подготовила? А? Да у меня поклонников как грязи, бери любого!

Валерка смотрел на нее, и сердце его разрывалось от жалости. Больше всего он сейчас жалел, что еще слишком мал. Конечно, рядом с Женькой он смотрелся большим и сильным, но рядом с адвокатом пока недотягивал, а то бы поехал прямо сейчас и навалял тому по самые… Тут Валерка задумался на минутку, подбирая приличное слово, чтобы не расстраивать Женьку. А то бы еще хорошо вырасти, стать кем-нибудь, заработать денег и жениться на ней, чтобы не связывалась больше с таким г… Впрочем, это слово журналистку тоже, наверное, не порадует.

— Я, между прочим, просто чувствовала себя плохо. И Скрябин тут вовсе ни при чем! — слезая с дивана и натягивая халат, дернула презрительно плечом девушка.

— Ага, — насмешливо хохотнул Валерка, не позволяя жалости взять верх над педагогикой. — Кому другому расскажи. Ты когда голову последний раз мыла? А ногти красила? Да ты на себя посмотри, жалкое зрелище. Все вы одинаковые. Никакого самоуважения. Сидишь небось безвылазно дома, а Платон тебе сопли утирает. Горшок еще не выносит?