Закат над лагуной - Сергей Цейтлин

– Что?

– Я тогда не представляла, что вокруг нас велись какие-то политические интриги. Но сейчас я прекрасно понимаю, как венецианцы могли обидеться после нашего скоропостижного отъезда. Ведь они так великодушно нас принимали. Я даже помню, как вся площадь Сан-Марко была наполнена недоумевающими лицами, когда мы отчаливали. Как поднималась вода. А потом… да, конечно! Потом наш гофмейстер, граф Салтыков, поговорил с цесаревичем и убедил его, что с венецианцами нельзя ссориться. Да, сейчас я все понимаю!

– Мадам, а можно Вам задать один вопрос? Можно Вас спросить, почему цесаревич внезапно решил покинуть Венецию? Как мне рассказывал месье Казанова, отношения между русской делегацией и венецианцами были очень хорошими; договаривались о каких-то взаимных действиях, проектах; венецианцы ждали от цесаревича какого-то решения. И вдруг, без уведомления, русская делегация покидает город. Почему? Что случилось?

Глаза Александры начали блуждать по кабинету. Ей стало душно. Она посмотрела на окна, но они уже были полностью открыты.

– Вы мне недавно предложили рюмку бренди, граф?

– Конечно.

Граф аккуратно передал ей рюмку, и она сделала маленький глоток, заметив, с какой повышенной любознательностью он ждет ее ответа.

– Я думаю, Ваше Сиятельство, при каждом дворе есть свои правила игры.

– А при петербургском?

– Еще до того как делегация отправилась в Европу, моего отца уволили из Академии наук за то, что он высказался против одного государственного декрета, еще больше ограничивающего свободу крепостных. Ему было запрещено выезжать из нашего поместья.

– О!

– Я уже состояла в фрейлинском штате великой княгини. Многим придворным было весьма странно, что моего отца уволили, потому что он никого не оскорблял, уж не говоря о самой короне. Потом цесаревич мне сказал… наедине… что он вступится за моего отца.

Александра сделала паузу.

– Хм.

– Он был вежлив, решителен. И я…

– Я все понял, мадам.

Однако граф почувствовал, что Александре не было противно вспоминать тот период. Наоборот, разговаривать о нем для нее было облегчением.

– Я была глупая, очень глупая. Цесаревич, конечно, ничего не сделал. Он только обещал и обещал и таким образом держал меня на привязи. У меня еще были какие-то надежды, когда мы уезжали в Европу.

– Как обидно.

Она сделала еще один глоток.

– Его ревность была нечеловеческой. Когда мы вернулись в Петербург, он отстранил меня от своего двора. В качестве метрессы он взял мою подругу, думая, что этим мне отомстит.

– А Ваш отец?

– В конечном итоге ему было позволено передвигаться свободно. Но в академии его место отдали другому. Он продал часть нашего поместья и жил на частные уроки. К тому времени я уже начала преподавать в институте. Замуж я никогда не выходила.

– Как?

– Все претенденты были неинтересные. И как ни парадоксально, при каждом новом предложении я думала о Джакомо.

– Правда? То есть Вы передумали…

– Не знаю. Знаю только одно: время, проведенное с ним тогда в Венеции, было бесподобным, даже несмотря на то что мы виделись каких-то коротких пару дней. Какой смысл тогда мне было выходить замуж? Вы понимаете?

– Вот это да! – граф привстал и налил себе рюмку. – Давайте выпьем, мадам.

– За что?

– Как за что? Вы дописали его мемуары!

– Спасибо. Однако это не совсем так, Ваше Сиятельство. Остается период его жизни, проведенный тут, с Вами.

– А, да, ну я как-нибудь потом… я что-нибудь придумаю.

Они засмеялись.

– Граф, расскажите, пожалуйста, про его последние дни, – спросила она серьезным тоном.

Граф посмотрел в окно.

– Я даже не знаю, с чего начать. Он заболел в начале года. В апреле болезнь усугубилась. Для него и так было морально тяжело переносить события в Венеции, а тут его начала терзать и физическая боль. В апреле он еще спускался, ходил в библиотеку, гулял. Но в мае он слег и уже почти не вставал. В конце мая к нему приехал муж его племянницы Карло Анджолини из Дрездена. Карло его не оставлял. Я тоже его часто навещал. Он рассказывал анекдоты, шутил, старался скрыть свою боль. Врачи уже ничего не могли поделать. Я вызывал священника. Но, вместо того чтобы раскаиваться, месье Казанова с ним обсуждал теологию. «Вы нерелигиозный человек», – сказал священник. «Я ничего против религиозных людей не имею. Многие из них тоже верят в Бога», – ответил венецианец. Священник упорствовал: «Вы отрекаетесь от Сатаны, чтобы прийти к Богу?» Месье Казанова отвернулся и горько вздохнул: «Сейчас не время обзаводиться новыми врагами».

– Правда? Он так сказал?

– Ну, на самом деле это когда-то сказал месье Вольтер. Месье Казанова очень любил цитировать француза. А на следующий день он сам попросил меня вернуть священника, перед которым он извинился и гордо объявил, что умирает настоящим христианином.

– Слава богу.

– А затем, буквально за день до его смерти, я зашел к нему в спальню и вижу: он сидит согбенный за письменным столом, что-то пишет. Целый день он там просидел, как мне потом сказал Карло. Целый день! Откуда взялись эти силы?

Александра задумалась.

– Ваше Сиятельство, а Вы не помните точную дату его смерти?

– Сейчас посмотрим.

Граф вышел из кабинета, колокольчиком вызвал своего камердинера и попросил принести ему регистр смертей.

– Да, да, вот, – граф сел за письменный стол и открыл тяжелую книгу в старом кожаном переплете. – Вот апрель, май, июнь. Да. Вот: Джакомо Казанова – 4 июня. Он скончался у себя в спальне, в кресле. Рядом был Карло. У них были очень теплые отношения. Месье Казанова ему все завещал. Карло мне сразу показался человеком… Мадам! Что с Вами?!

Александра смотрела на него в оцепенении, бледна как простыня. Из ее рук падали листы бумаги.

– Граф, письмо, которое я от него получила, датировано 3 июня…

* * *

Они спустились в сад и пошли по тропинке вдоль пруда, в котором росли кувшинки и плавали белые лебеди. Небо было ясным, и яркое солнце играло на поверхности воды. Вдали, за пределами имения Вальдштейна, за безмолвными полями и лесами, маячили низкие пушистые горы.

Граф привел Александру к небольшой семейной часовне. Позади нее располагался ухоженный погост. Там, в самом заднем ряду, где начиналась густая дубовая роща, он указал на скромную могилу, и Александре, увидевшей вырезанное на каменной плите имя:

уже представлялся иной ландшафт: она видела высокую красно-кирпичную кампанилу с зеленным пирамидальным шпилем, изящные прибрежные фасады из белого истрийского мрамора и бухту – ту тихую мглистую свинцовую бухту…