Венецианский эликсир - Мишель Ловрик

Когда-то я с презрением отнеслась бы к их глупости, как презирала простаков, которые верили льстивым речам шарлатанов на Рива дельи Скьявони в Венеции. Теперь же я смотрела на них с жалостью — на медников, оглохших и горбатых от постоянной тяжелой работы, кузнецов, покрытых зелеными пятнами от ядовитых испарений, зеркальщиков, бледных из-за соприкосновения со ртутью, парикмахеров и трубочистов, страдающих различными заболеваниями легких, кондитеров, опухших от постоянной близости к горячим котлам.

Конечно, я спросила новых коллег, не лучше ли всем этим страждущим отправиться в больницу.

Зани резко ответил:

— Они туда не пойдут. Если они пойдут в больницу, им придется сначала сделать взнос на собственные похороны. Велика вероятность, что из больницы их вынесут в ящике, за который они уже успели заплатить. Ну, и к тому же их вскроют, и не раз.

Несчастные люди боялись, что их тела будут вскрывать хирурги, которым постоянно требовались свежие трупы для обучения студентов-медиков. Если человек умирал в больнице, существовала большая вероятность, что санитары продадут тело какому-нибудь хирургу.

Зани добавил:

— Все равно в больнице их надуют. Аптека в больнице святого Фомы тоже торгует улиточной водой и пометом павлинов по рецептам доктора Мида. Единственная разница в том, что у него настоящие улитки и помет. Да, еще он отделяет белый помет от коричневого, потому что вам поможет только белый. Так написано в книгах.

При этих словах Зани смачно сплюнул на раскрытый том «Pharmacopoeia Extemporanea», который лежал на кафедре для придания доктору солидности. Книга была вся покрыта плевками Зани, который любил досадить Дотторе. На этот раз Велена гордо поднялся со стула, взял тяжелую книгу и ударил ею Зани по голове. Шут безропотно принял наказание.

Несмотря на то, что их отношения были близки к открытой вражде, Дотторе и Зани были неразделимы, словно не доверяли друг другу, опасаясь, что без надзора один из них может неожиданно добиться незаслуженного успеха. По ночам наша веселая компания частенько хаживала в более-менее приличные таверны Саутуорка. Я помню, как однажды вечером доктор хотел спихнуть Зани с балкона, а в другой раз эти двое в таверне «Старый башмак» одновременно плюнули друг другу в левый глаз.

Весело переругиваясь, мы ходили в кофейню «Пила» на Феттер-лейн, где читали заметки о конкурентах в «Газетт», «Таймс», «Морнинг кроникл», «Морнинг пост», «Морнинг геральд» и «Морнинг адвертайзер». Я подслушивала разговоры загадочных людей, которых Дотторе называл «людьми неслыханной учености». Однако среди их галдежа я не уловила ни единого остроумного или мудрого слова. Никто из них не обращал на меня внимания, что меня вполне устраивало.

Иногда поздно вечером я ходила к реке. Перед «Якорем» я несколько раз видела в воде стаю морских свиней, проплывающих под Лондонским мостом. Наблюдая за ними, я ощущала острый приступ ностальгии, поскольку они были очень похожи на быстрые гондолы, раскачивающиеся на ветру на Большом канале.

Пока я ездила в Венецию, оттепель уничтожила ледяную платформу, на которой мы резвились с Валентином. В те благословенные ночи все вокруг переливалось нежным перламутровым светом. Теперь свет луны преломлялся в тысячах мелких волн Темзы.

Я возвращалась к друзьям, голодная и довольная. Мне нравились ночи, когда мы покупали небольшие куски мяса на рынке в Саутуорке и жарили их, подвесив на кусках бечевки над огнем, поворачивая с помощью акушерских щипцов Дотторе и нарезая на небольшие порции миниатюрной изогнутой пилкой для ампутаций. Я не верю, что он когда-либо использовал эти инструменты по прямому назначению, но они, как и прочий хлам, добавляли ему колорита.

С двумя новыми друзьями я научилась играть в вист, криббидж, патт и четверку, иногда ставила на кон недельный заработок, обнаружив, что азарт стоит проигранных денег. Когда ветер дул с востока, по утрам до нас доносилось рычание львов в зверинце Тауэра. Ветер также приносил их тяжелый запах. Из-под теплого одеяла я слышала, как нищие собирали всякий мусор, чтобы потом продать его.

В Венеции я была одинока, даже окруженная родной семьей или монахинями. Здесь же у меня были особенные товарищи. Перед этими людьми я без всякого стыда раздевалась догола, чтобы переодеться, помыться или просто привести себя в порядок. Я свободно ела, пила, ковырялась в зубах. Они поступали так же. Я знала все их привычки. Например, Зани перед сном вытряхивал из кармана целую кучу загадочных предметов, включая грязный листок, который оказался официальным документом, освобождающим Зани от службы в армии и на флоте. Когда я протянула руку, чтобы посмотреть на него поближе, он шлепнул меня по кисти, заявив:

— Он стоил мне три стерлинга. Это больше, чем неделя твоей работы.

Для меня было в диковинку жить в такой, почти интимной, близости с другими людьми. Мне не надо было притворяться. Я была сама собой. Такая жизнь была мне очень по нраву.

— Я помогу тебе, — сказал Дотторе, чихая от медицинских запахов воска, бензойной смолы и масла. — Хочешь, я помассирую тебе ноги?

Дотторе Велена не был доктором, но массажист из него был просто отменный. Когда я лежала, а он втирал мне джин в пальцы ног и щиколотки, я чувствовала себя на седьмом небе от блаженства. Я не сдерживала себя, потому могла прослезиться, возвращаясь мыслями в хмурое прошлое.

Зани снисходительно глядел на меня и ворчал:

— Недостаточно мозгов, чтобы разболелась голова, но она пустила бы нас на дно, если бы могла.

— Вот, хорошая девочка, — приговаривал Дотторе, разминая мне ноги. — Хорошо. Можешь расслабиться, и пускай все мрачное уходит прочь.

Так я и поступила. Когда он закончил, я почувствовала себя словно заново родившейся. Я легла и заснула таким крепким и здоровым сном, какого у меня никогда в жизни не было, несмотря на неблагозвучный храп друзей и вскрики Зани, который в кошмарах видел разную нечисть, включая «большую черную дьяволицу». Сильнее всего дурные сны мучили его после обильных возлияний. В редких случаях, когда я из-за него просыпалась, я подползала к нему и брала за руку. Он не просыпался, но начинал дрожать и шептать, что теперь будет вести себя хорошо и тихо, если только это «чудище» не вернется и не съест его. Он ежился, потому я иногда укрывала его собственным одеялом. После этого весь остаток ночи он вел себя тихо.

Я тоже спала и видела сны о прошлом компаньонов, вместо того чтобы метаться от кошмаров собственной былой жизни. У меня была страсть слушать, как они делятся воспоминаниями на закате дня, сидя в углу комнаты и покуривая табак. Я, которая знала лишь чистый свет спермацетовых свечей, теперь жила, окруженная слабым мерцанием дешевых фитилей. За шиллинг можно было накупить таких свечей целый ворох и потом жечь весь год. Дотторе и я, конечно, умели читать, но никто из нас особо не стремился читать книги. Да их у нас и не было, не считая медицинских томов. Потому мы разговаривали. Он о своем прошлом, а Зани иногда вставлял пару слов о старушке матери и некоем Саки, который плохо с ним обращался и разбил ему сердце. Чем больше я о них узнавала, тем меньше мне хотелось им врать, но правда их ошеломила бы, потому я в основном молчала либо задавала вопросы.